Моя мужская правда

— Вы помните Морин, — спросил я, — мою жену?

— Конечно. Отлично помню.

Его уверенный тон, не вяжущийся с болезненной внешностью, заставил меня внутренне сжаться перед назревающей опасностью. Голос Шпильфогеля — механический манок. Сейчас живая птичка ответит, а потом ее поймают в сеть. Живая птичка была маленькой, но умной. Упорхну, подумала птичка. Моя песенка, мои страдания, мои унижения касаются только меня. В то же время Питер Тернопол почувствовал неудержимое желание уткнуться, рыдая, во все понимающие колени доктора.

— Миниатюрная симпатичная брюнетка, — продолжил Шпильфогель, — довольно решительная особа.

— Даже очень.

— Если позволите так выразиться, мужественная женщина.

— Доктор, она сумасшедшая! — После этих слов я минут пять, прижав ладони к лицу, растекался слезной рекой.

— Вы закончили? — мягко поинтересовался Шпильфогель, выдержав необходимую паузу.

За последующие годы лечения в моем мозгу отпечатались несколько ключевых фраз, памятных, как первый абзац «Анны Карениной». «Вы закончили?» — одна из них. Верный тон, верная тактика. Он получил контроль надо мной — там и тогда, к лучшему или к худшему.

Да, да, закончил. «Я сегодня весь день плачу, доктор». Он протянул мне бумажную салфетку — вытереть мокрые глаза и щеки. Пациент привел себя в порядок. Поток слез сменился потоком слов — не про Морин (до этого я еще не дозрел), а про Карен Оукс, студентку из Висконсина. Наша страстная связь кипела зимой того года, продолжилась и ранней весной. Я давно заинтересовался Карен, разъезжающей по студенческому городку на велосипеде, и с нетерпением ждал начала занятий по литературному творчеству, на которых имел бы возможность познакомиться с ней поближе. Мисс Оукс была самой красивой девушкой в группе. Ее мягкие манеры и внутренняя чистота неудержимо привлекали к себе; при этом чувствовался незаурядный характер. Что до собственно профессиональных качеств, то Карен обладала несомненными художественными способностями, а в литературных эссе высказывала неглупые мысли — иногда даже самостоятельные. Она искренняя, говорил я Шпильфогелю. Она честная. У нее нежные руки. «А лицо, вы знаете, какое у нее лицо? — спрашивал я Шпильфогеля. — Бальзам на раны, а не лицо, доктор, американская мечта». Я соловьем разливался о Карен (нет, о Ка-а-ре-ен: так шепчут имя любимой, уткнувшись в самое ушко), опьяняясь воспоминаниями о наших встречах в аудитории при пятнадцати других студентах и в ее постели — вдвоем; ни там ни там мы не могли позволить себе больше сорока пяти минут, но тем горячее и безоглядней была любовь. Карен оказалась «первым счастливым подарком судьбы, ниспосланным мне судьбой после демобилизации». Она походила на мальчишку и осознавала это. Даже присвоила себе забавный титул: «Мисс полуженственность-1962»; правда, здорово, доктор? Остроумная шутка не произвела на Шпильфогеля никакого впечатления, он лишь слегка пожал плечами, а мне-то казалось, что смешнее не придумаешь. Итак, начались занятия по литературному творчеству. Три недели я внутренне метался. Потом на титульном листе письменной работы, оцененной на «отлично», появилась надпись преподавателя: «Зайдите ко мне в кабинет». Карен пришла. Садитесь. Уселась в кресло, очень грациозно.

— Вы хотели видеть меня?

— Да, мисс Оукс. — Пауза, продолжительная и выразительная; сам Антон П. Чехов остался бы доволен.

— Откуда вы родом, мисс Оукс?

— Из Расина.

— А кто ваш отец?

— Врач.

Тут я встал из-за стола, подошел к ней и погладил золотые волосы Карен. Мисс Оукс спокойно смотрела на меня снизу вверх.

— Простите, — сказал я, слегка дрожа, — ничего не могу с собой поделать.

— Профессор, я не очень разбираюсь в этих делах, — ответила она. (Я же гладил и гладил ее голову, продолжая при этом виновато оправдываться.) — Пожалуйста, не волнуйтесь, многие преподаватели так поступают.

— Многие? — оторопел писатель-лауреат.

— Каждый семестр со мной бывает что-нибудь такое, — безо всяких эмоций проинформировала меня Карен. — Уж на кафедре английской литературы — точно.

— А потом?

— Потом я говорю, что не очень разбираюсь в этих делах. Я правда не очень разбираюсь.

— А потом?

— Потом тоже ничего интересного.

— Извиняются?

— Угу. Но думают совсем не об извинениях.

— Как я.

— И я тоже, — призналась она не моргнув глазом. — Как это на латыни? In loco parentis[102]. Этот комплекс, наверное, работает в обе стороны.

— Я все время о тебе думаю. Беспрерывно.

— Профессор, вы же совсем меня не знаете.

— И да и нет. Я читал твои работы. Твои рассказы.

— А я — ваши.

(Господи, доктор Шпильфогель, ну что вы застыли, как йог в трансе? Понимаете, чем для меня был этот разговор? Для меня, захлебывающегося в пучине отчаяния!)

— Карен, мы должны встретиться. Непременно.

— Хорошо.

— Где?

— Можно у меня.

— Ты же знаешь, преподаватель не может прийти к девушке в общежитие.

— Я ведь старшекурсница и больше не живу в общежитии. Снимаю комнату в городе.

— Там и поговорим?

— Ладно.

Ладно! О, это сладкое, ясное, прекрасное, страстное, властное маленькое слово! Я твердил его про себя на все лады с утра до вечера. «Что ты там заладил?» — фыркала Морин. Ладно, складно, отрадно, изрядно. Какая прекрасная, какая разумная, какая юная, какая соблазнительная девушка! Ладно! Сладится, наладится, пойдет на лад. Ладно! Мисс Оукс, такая ладная и складная, останется с собой в ладу, а у профессора Тернопола все равно нет в жизни ни склада ни лада — пусть катится себе в пропасть… Сколько времени нужно, чтобы принять решение? Совсем немного. Уже на втором нашем свидании я прошептал лежащей рядом Ка-а-ре-ен в самое ушко: кончится семестр, Ка-а-ре-ен, и мы уедем вдвоем в Италию, самолет из Чикаго, я навел справки, сдашь последний экзамен — и в путь, а экзаменационные ведомости вышлю декану из Рима. Плевое дело. Я нашептывал на ушко, зарывшись лицом в ее волосы, уедем, Ка-а- ре-ен, исчезнем, испаримся, ну их всех. А она мягко мурлыкала: «Мммммммммм, мммммммммммм», и я благодарно принимал урчание за согласие. Площадь Святого Марка в Венеции, Ратушная площадь во Флоренции, площадь дель Кампо в Сиене — профессор Тернопол стал говорящим путеводителем по прелестным итальянским площадям, на которых год назад мы с Морин осыпали друг друга базарной бранью и проклятиями… На весенние каникулы Карен поехала домой и не вернулась. Какого же монстра, должно быть, она во мне видела! Не мурлыкала, а мычала от страха, представляя ужасающие последствия нашего совместного бегства и жизни вне студенческого городка с обезумевшим от угрызений совести профессором словесности. И верно: чтение Толстого — это одно, а игра в Анну и Вронского — совсем другое дело.

Она не вернулась. Я ежедневно звонил в Расин. Старался подгадать к обеду. Нет дома. Не может быть, когда же она ест? «А кто ее спрашивает?» — «Школьный приятель. Ее правда нет дома?» — «Извините, вы не хотели бы назваться?» — «Нет». По вечерам я и десяти минут не мог просидеть с Морин в