Моя мужская правда

именно так и поступит.

— Очень хорошо, а во-вторых?

— Сперма.

— Хм, сперма? Что у вас со спермой?

— Меня, понимаете ли, неудержимо тянет оставлять ее в разных местах… как это объяснить… что-то вроде меток.

— Ну-ну…

— Вот именно, метки. Бывая в чужих домах, я мечу их спермой.

— Вы тайно проникаете в частные владения, пользуясь отсутствием хозяев?

— Как вы только могли такое подумать? — резко одернул я доктора. — Вы что, принимаете меня за ненормального? Нет, нет, меня приглашают в гости, на приемы, на вечеринки. Я захожу в ванную комнату и оставляю капли спермы на кране, скажем, или в мыльнице, где-нибудь. Всего несколько капель.

— Иначе говоря, придя в гости, вы мастурбируете в ванной?

— А как же иначе? Потом возвращаюсь к остальным.

— Вы как бы оставляете свою роспись.

— Серебряная пуля Тернопола[104].

— Серебряная капля Тернопола в ванной, на кране или в мыльнице, — удачно отреагировал Шпильфогель на мою шутку, но я не улыбнулся и не стал продолжать в том же духе; серьезная тема не была исчерпана.

— Не только в ванной на кране или в мыльнице. В университетской библиотеке на корешках книг — тоже.

— Книг? Каких книг?

— Любых. Какие попадутся.

— А где еще? Говорите, прошу вас. Не стесняйтесь, — подбодрил меня доктор.

— Однажды, — отрапортовал я после тяжелого вздоха, — мне приспичило заклеить спермой конверт со счетом телефонной компании.

— А вот это действительно оригинально, мистер Тернопол, — хмыкнул Шпильфогель.

— Зачем мне все это нужно? — жалко всхлипнул я.

— Зачем, вы спрашиваете? Успокойтесь. Дело яснее ясного.

— Я вышел из-под контроля! — Плач так и рвался наружу.

— Ошибаетесь, — мягко произнес доктор Шпильфогель, для убедительности в такт словам похлопывая ладонями по подлокотникам кресла, — вы полностью под контролем. Под контролем Морин. Вы взвинчены до крайности. Озлоблены. Но изливаете гнев, беспрестанно рыдая, на все, что угодно, кроме его истинного источника.

— Понимаю, на что вы намекаете. Но Морин для меня — неприкасаемая. Если что, она погубит Карен. Ее репутацию, будущее, саму жизнь! У этой ищейки собраны досье на всех моих студенток. Пропадет невинное существо!

— Судя по вашему же описанию, Карен сумеет за себя постоять.

— До определенной степени. Вы не подозреваете, на что способна Морин. Хоть на прямое убийство. Я не рассказывал, как она пыталась вырвать у меня из рук руль, когда мы в Италии ехали на «фольксвагене» по горной дороге? Нет? А вы знаете, из-за чего Морин тогда решила сбросить нас под откос? Из-за того, что в Сорренто, выходя из дверей гостиницы, я не пропустил ее вперед. Целую неделю переваривала этот ничтожный инцидент, заводила себя, распаляла, — и взрыв, и пропади все пропадом. Когда вожжа попадает под хвост, на Морин нет удержу.

— Если это действительно так, предостерегите Карен. Она будет подготовлена к неожиданностям, и ничего страшного не случится.

— Схватилась за руль и стала выкручивать его в сторону пропасти! Кошмар! Трудно поверить, но я говорю чистую правду. Более того — я о многом не говорю!

Теперь, когда чувство мести во мне мертво, когда переполнявший меня гнев угас, а прах Морин давно развеян с самолета над волнами Атлантики, я думаю, что и безо всякого Шпильфогеля мог бы справиться с проблемой Морин Мецик-Уокер Тернопол, этой истеричной недоучки, игравшей мужем, как плюшевой игрушкой. Ведь, в конце-то концов, я был сильнее, умнее, образованней и куда достойней. Почему же, доктор Шпильфогель, ваш пациент превратился в безвольную уступчивую жертву? Почему не сработал инстинкт самосохранения? До поры до времени я убеждал себя, будто не могу бросить Морин в несчастье; но, поняв, что в беду ввергла меня она, почему не нашел сил для ухода? Даже посвященный в тайну мочи, даже тогда не ушел. Отчего? Отчего тот, кто всю жизнь — и в детстве, и в юности, и на пороге зрелости — настойчиво и бесстрашно отстаивал собственную самостоятельность, в результате подчинился придурочной взбалмошной Клитемнестре?[105]

Ничего не ответил доктор Шпильфогель, лишь предложил приоткрыть дверь в беззаботные детские годы. Нашу вторую беседу он начал с вопроса: «Скажите, жена напоминает вам мать?» Хороший вопрос. Стало быть, он не собирается топтаться своими психоаналитическими подошвами по болезненным воспоминаниям об армии или, того хуже, о последних двух месяцах в Висконсине. «Нет, не напоминает», — честно ответил я. Морин мне вообще никого не напоминает. Она ниже всяких сравнений. И представить не могу, что есть на свете другая женщина, способная так измываться над человеком, третировать и унижать его столь изощренно и извращенно. И мужчины такого не припомню, разве что сержант в Форт-Диксе, ответственный за строевую подготовку, мог посоперничать с Морин — если бы, конечно, она дала фору. Я думаю, доктор Шпильфогель, что все обстоит как раз наоборот: жена всегда и во всем не напоминала мне мать. Моя мать — существо не злобное, не сварливое, не упрямое, не вспыльчивое, не склонное к самоубийству. Она меня никогда не обижала. Она меня всегда обожала. Пылинки готова была сдувать. Боготворила. Потакала. Представляете, как это грело? Безграничная материнская убежденность в моей исключительности — вот что подтолкнуло к развитию мои природные способности. Не скрою, я во всем подчинялся матери, когда был ребенком, — но ведь то, что дитя слушается родителей, еще не повод для разговоров о подавлении. Это естественно, это основа нормальных отношений в семье, реализм для маленьких. С пятилетним ведут себя иначе, чем со взрослым. В подростковом возрасте отношения с матерью изменились. Я перестал слепо подчиняться, но, не вступая в острые противоречия, где лаской, где наигранным страданием всегда мог подвигнуть маму на поддержку любых моих желаний и начинаний; она держала сторону младшего сына практически во всех конфликтах, вызванных, по большинству, непоколебимым в юном Питере ощущением превосходства над всеми; достичь взаимопонимания было тем проще, что в глубине души она сама была совершенно согласна с такой постановкой вопроса. Принц неумолимо шагает к коронации; не нам ему мешать.

А вот с отцом, который во внутрисемейных сюжетах был персонажем второго плана, мне не раз приходилось вести борьбу. Моя растущая самонадеянность его сильно беспокоила. В раннем детстве он не так тесно общался со мной, как мама, с утра до вечера занимаясь магазином, а в трудные времена еще и подрабатывая по вечерам: жившему по соседству шурину, торговавшему кровельными и отделочными материалами, то и дело требовалась помощь. Однажды отвлекшись от ежедневного труда, отец с понятным удивлением заметил, что клювик невинного птенчика, в который было столь много вложено, требует уже не столько еды, сколько диалога; начались споры и ссоры; язык у меня был подвешен хорошо; я часто ставил противника в тупик, пользуясь логикой и, главное, особым снисходительным тоном, принятым в такого рода беседах. После того как я с отличием окончил колледж, где был лучшим из лучших, отец смирился и практически оставил попытки наставить сына на путь истинный. Когда же стало ясно, что свою самостоятельность я не собираюсь использовать во вред, предаваясь праздности и духовному разврату, папа (и это много говорит к его чести), разумный предприниматель, несокрушимый кормилец и любящий глава семьи, сделал лучшее, что мог: предоставил мне полную свободу.

Шпильфогель, однако, видел все в ином свете. Он именовал мое счастливое детство «так называемым счастливым детством», имея в виду, что пациент внушает себе иллюзорные приятные воспоминания о прошлом, совсем не таком уж безоблачном. Пойдем дальше: почему пациент к этому стремится? Потому что пытается вытеснить память об угрозе, исходившей от матери