Несмотря на то, что отцу теперь приходилось, чтобы не упасть, переходя из комнаты в комнату, держаться за стены и мелко-мелко семенить, присутствие Ингрид в большой мере избавило его от ощущения ущербности, отчего (вопреки моим наивным ожиданиям) он принялся еще больше наскакивать на Лил. Казалось бы, он уже выявил все ее мыслимые и немыслимые недостатки, однако, если речь шла о недостатках Лил, взгляд его, притом что он был слеп на один глаз, приобретал поистине орлиную зоркость.
— Она даже канталупу не умеет выбрать, — однажды утром сказал он мне по телефону с нескрываемой неприязнью, и оттого, что к этому времени мне уже довелось выслушать в общем и целом более чем достаточно о недочетах Лил, я ответил так:
— Послушай, выбрать канталупу — дело непростое, если вдуматься, может быть, нет ничего сложнее, канталупа — это тебе не яблоко, на яблоко только посмотришь и сразу ясно: вкусное оно или нет. Легче выбрать машину, чем канталупу, да что там, дом и то выбрать легче. Если в одном случае из десяти я приношу домой приличную канталупу — считай, мне повезло. Я обнюхиваю канталупу со всех сторон, пробую пальцем с обоих концов, затем обнюхиваю вторую, опять пробую пальцем, прежде чем остановить свой выбор, обследую таким образом восемь, девять, десять канталуп, несу канталупу домой, мы садимся обедать, разрезаем канталупу — и что же: она пресная и твердая как камень. Я тебе так скажу: никто не умеет выбирать канталупу, тут
— Видишь ли, — в голосе отца засквозила неуверенность: моя обстоятельность его озадачила, — что канталупа, канталупа — это так, мелочь… — однако больше мне на Лил не жаловался.
В пятницу вечером, когда мы с Клэр приехали в Элизабет пообедать с отцом, Лил, Ингрид, Сетом и Рут, общее внимание, вопреки ожиданиям, сосредоточилось не на буйабесе, а на госте, чье присутствие на обеде оказалось для меня сюрпризом. К моему удивлению, гость, сев вместе с нами за стол, сообщил, что уже пообедал дома с женой. Уж не пригласили ли его, как в средние века приглашали менестрелей или бродячих актеров, чтобы, пока мы едим, он занимал нас, точнее меня, своим рассказом.
Звали его Уолтер Германн, он был узником двух концлагерей, выжил и в 1947-м, владея лишь немецким, приехал в Ньюарк прямым ходом из Освенцима, всего двадцати двух лет от роду, тем не менее ухитрился раздобыть небольшой начальный капитал и купил на пару с партнером бакалейную лавчонку на Ченселлор-авеню неподалеку от моей школы. Затем купил дом, где помещалась его лавчонка, вслед за ним дом по соседству и так далее, и в конце концов в середине пятидесятых перед тем, как недвижимость в Ньюарке резко упала в цене, продал свои немалые владения и переключился на меха — вернулся к семейному делу: до войны у его семьи была в Германии меховая фирма — и неслыханно разбогател. Мой отец завел с ним знакомство в элизабетской «Y»; пока отец еще мог водить машину, он ездил туда раза три-четыре в неделю, и они играли в карты. Отец пригласил Уолтера познакомиться со мной, так как он писал книгу о том, что ему довелось пережить во время войны. Надо сказать, отец не первый раз сводил со мной жаждущих славы авторов. Хоть я и объяснял ему, что решительно ничем не могу помочь человеку, пишущему, скажем, о залогах недвижимости или фондах пенсионного страхования, это его отнюдь не останавливало; тогда он требовал, чтобы я дал ему рабочий телефон моих издателей Аарона Ашера или Дэвида Риффа, с которыми я дружил, и в обход меня связывался с ними напрямик. Несколько лет тому назад рукопись его приятеля о торговле недвижимостью, которую отец отправил Аарону, с успехом опубликовало издательство «Харпер энд Роу», где Аарон тогда работал. Отцу, как рекомендателю, вручили чек, и Аарон накормил нас обедом в манхэттенском ресторане. После этого, как впрочем и до этого, отцу не было удержу.
Пока мы выпивали в гостиной перед обедом — Уолтер преподнес отцу бутылку шампанского, — я вспомнил, что отец упомянул этого своего приятеля несколько недель назад, когда я рассказал ему по телефону, что мои ученики в Хантере[45] закончили читать книгу Тадеуша Боровского[46] «Пожалуйте в газовую камеру» об Освенциме и книгу Гитты Серени «В ту темноту»[47] — о Треблинке. Чему я учу в университете, где профессорствую, отец понимал довольно смутно, время от времени он справлялся, что именно я преподаю, и я пытался ему это растолковать. После того как я рассказал об этих книгах, он сказал:
— У меня в «Y» есть приятель, так вот, он был в Освенциме. Пишет книгу о себе. Поразительный человек.
— Да?
— Как знать, вдруг ты сумеешь ему помочь.
— Мне бы самому себе помочь с изданием книг, больше меня ни на что не хватает.
— Но ты бы мог ему что-то подсказать.
— Пап, ну что я могу ему подсказать? В нашем деле подсказок нет.
— А как насчет Аарона Ашера?
— Что насчет Аарона Ашера?
— Он опять перешел в другое издательство? Или работает там же?
— Там же, в «Гроув».
— Повтори-ка его номер.
— Ну а этот твой приятель, он хотя бы дописал книгу?
— Я же тебе говорил — он над ней работает.
— В таком случае, почему бы тебе не подождать, пока он ее закончит, и тогда уж позвонить Аарону?
Больше я ни об Уолтере, ни о его книге не слышал, пока он не объявился на обеде, где отец, не теряя времени, стал подуськивать его:
— Уолтер, покажи, ну покажи ему свой номер.
Мы уже приступили к обеду, и, так как в это время Ингрид — она сидела между отцом и Уолтером (он присоседился ко мне) — через стол перечисляла Клэр и Рут, что она кладет в буйабес, отцу пришлось повысить голос, чтобы их переговорить.
— Покажи, покажи ему свой номер, — снова обратился он к приятелю.
Вечер был довольно теплый, Уолтер снял легкую спортивную куртку, повесил ее на спинку стула и остался в рубашке с короткими рукавами, так что ему было достаточно повернуть руку, чтобы я прочел цифры, вытатуированные на его предплечье. Показав мне номер, Уолтер сказал отцу:
— Ему наверняка уже случалось видеть такие номера.
Так оно и было. Родители моей невестки пережили Холокост. Я встречал узников концлагеря в Израиле и, конечно же, и в Нью-Йорке мне случалось видеть лагерные номера, притом нередко на руках самых разных людей. А когда за год до этого я присутствовал на проходившем в Иерусалиме процессе Ивана Демьянюка, по прозвищу Иван Грозный, охранника в Треблинке, мне довелось несколько недель кряду просидеть среди, как минимум, дюжины бывших узников. Самое же большое потрясение я испытал, увидев лагерный номер на руке итальянского писателя Примо Леви. В 1986-м я прилетел в Турин — сделать большое интервью с ним для «Нью-Йорк таймс», и, проведя вместе всего четыре дня, мы сошлись на удивление близко, настолько близко, что, когда мне настало время уехать, Примо сказал:
— Не знаю, кто из нас младший брат, а кто старший[48], — и мы бросились друг к другу так, точно расстаемся навек.
Так оно и оказалось. Мы долго говорили об Освенциме — Леви еще совсем молодым человеком провел там год — и о двух написанных им очень глубоких книгах о концлагере, что и стало главной темой интервью. Его опубликовали в книжном разделе воскресного выпуска «Таймс» за полгода до самоубийства Примо Леви — он бросился в лестничный колодец своего туринского дома, тот самый колодец, пять пролетов которого я пробегал в радостном предвкушении наших разговоров. Я гадал: могли ли Примо Леви и Уолтер Германн встретиться в Освенциме. Они примерно одного возраста и сумели бы объясниться по-немецки: Примо в надежде увеличить свои шансы выжить усиленно осваивал язык расы господ. Благодаря чему выжил Уолтер? Что освоил
