решения. Я ему всегда это говорила, — заявляет она.
Она? Говорила? Она это говорила? Когда? Впрочем, это все мелочи. Над этим нужно посмеиваться, как Сэм Левинсон, и все. Ну, а чем кончилось, я вам все-таки расскажу.
— Поцелуй папу, — шепотом посоветовала мать, когда я запихивал их в такси, и добавила: — Ты же уезжаешь в Европу.
Папаша, конечно, все прекрасно слышит, потому что она специально шепчет, чтобы все ее слышали, и впадает в панику. Целый год он спрашивал, где я проведу будущий отпуск, но его, в конечном счете, надули: сегодня в полночь у меня самолет, а куда, он и понятия не имеет! Ура! Мы сделали это!
— Где ты там будешь?
— Точно не знаю. — А как же ты едешь? Куда ты приедешь? Подожди… — кричит он и начинает тянуться ко мне через мать, но я захлопываю дверцу и чуть не попадаю ему по пальцу. Своему папе, которого я столько раз заставал спящим на унитазе! Он специально поднимался ни свет ни заря, чтобы спокойно, в тишине одному посидеть часок на горшке и уже наконец победить проклятый кишечник.
— Все. Мы сдаемся, — скажут кишки, узнав о таком подвиге, и освободят его от солидной порции содержимого.
Как бы не так! Когда в половине восьмого он соскакивает, то в унитазе плавает одна жалкая кроличья какашка. Через пять минут он уже одет и уже на ходу насыпает себе в рот чернослива, набивает его в карманы.
— Хочешь, я скажу по секрету, что мне поможет? — подмигивает мне папа, пока мать плещется под душем, а сестра одевается в своей комнате. — Мне нужно в жопу засунуть гранату. Во мне уже столько слабительного, что его бы хватило на всю команду линкора. А черносливом я набит по самое горло. Вот, видишь, — говорит он и открывает рот. — Видишь, там что-то чернеет. Так вот, это не гланды, гланды мне вырезали, и слава Богу, а то куда бы тогда делся чернослив!
Я начинаю смеяться, да и сам папаша доволен своими шуточками, но в это время открывается дверь ванной.
— Нашел чем развлекать ребенка!
— Я развлекаю? Я ему правду говорю, — сердито отвечает папаша и тут же спохватывается: — Шляпа! Я опаздываю! Где она? — и выбегает в прихожую.
Мать заходит на кухню и некоторое время молча смотрит на меня, озаряя все вокруг улыбкой сфинкса.
— Где моя шляпа?! - горестно вопит папаша, снова появляясь в дверях.
— Чучело, она у тебя на голове, — мягко произносит мама, и его взгляд на мгновение теряет осмысленность, он тупо таращится перед собой, как настоящее пугало, набитое дерьмом, потом осторожно дотрагивается до шляпы, произност: «Ага!» и уже в полном сознании выкатывается из дому, забирается в свой «кайзер» и уезжает на работу. — Герой вылетает на задание.
Кстати, пришло время рассказать про этот «кайзер». После войны папаша решил сменить «додж» 39- го года на что-нибудь новенькое — чтоб и марка, и модель, и все остальное. Он, конечно, взял меня с собой, чтобы, как настоящий американский папаша, поднять в глазах сына собственный авторитет. Торговец без конца тараторил, пытаясь убедить в необходимости навесить на выбранную машину кучу разных прибамбасов, но папа отвечал: нет.
— Я вас ни к чему не обязываю, — трещал этот сукин сын, — я только высказываю свое мнение. Машина будет выглядеть в три раза круче, если поставить покрышки с белыми бортами. Как вы считаете, молодой человек? — обращался он ко мне. — Хотя бы такую резину!
Вот членосос! Ты пытался использовать меня, чтобы выбить из папаши еще какие-то бабки! Ты хотел мне показать, что он крохобор. Ах ты, недоносок, хотел бы я на тебя сейчас посмотреть!
— Спасибо, не надо, — говорил папа, — мне простые сгодятся, и радио не надо, — а я только пожимал плечами, чтобы никто не заметил моего стыда за этого недоумка, который просто не понимает красивых вещей.
А действительно, на кой черт ему эти шикарные колеса, когда он первым приезжает в контору и ему открывает дверь уборщица? Я, правда, не знаю, зачем он раньше всех приезжал на работу и почему уезжал последним? Ему что, нравилось поднимать на окнах жалюзи? И что это за рабочий день, почему такой длинный? Ради чего это? Ах, ради меня? Нет, спасибо, вот этого не надо! Мне бы лучше радио в машину! И не надо мне вешать лапшу на уши! Это знаешь что? Это просто попытка свалить на меня всю ответственность за свою неудавшуюся жизнь. И не надо мне от тебя ничего, я не хочу быть смыслом ничьей жизни! Я отказываюсь! Ты не понимаешь, как я могу уехать в Европу, когда тебе уже шестьдесят шесть, когда ты можешь в любую минуту протянуть ноги? Ты вычитал в «Нью-Йорк таймс», что люди часто умирают, даже моложе тебя: раз — и готов — и ты думаешь, что если откинешься, то я быстренько прибегу, и что?… То есть с той стороны Гудзона я успею, а через Атлантику — опоздаю? Ты что, и вправду думаешь, что я могу отгонять смерть? Что я возьму тебя за руку и скажу: «Встань и ходи»? Вот тебе и раз, да ты, папочка, форменный христианин! Впрочем, ты и не догадываешься, что это значит.
— Куда в Европу? — кричит папаша, пока такси отъезжает.
— Понятия не имею, — весело отвечаю я. Мне тридцать три года, и я искренне радуюсь тому, что наконец удрал от родителей на целый месяц.
— А адрес?…
— А вот адрес-то я вам и не скажу! Ха-ха-ха!
— Как? А если я?…
— Ты что имеешь в виду?
О, Господи! Я даже не знаю, крикнул он это или не крикнул из окошка машины, но я знаю, что бы он мог мне прокричать: «А вдруг я буду умирать?», и тем не менее я отправляюсь в Европу со своей любовницей, о которой он даже не догадывается! Впрочем, какая разница, что он сказал? Мне более интересно другое: если я об этом думаю, то чего во мне больше, страха перед неизбежностью его конца или острого желания приблизить этот страшный момент?
Вот, доктор, где у меня болит, врачуйте, это ваш хлеб.
Я уже рассказывал про мальчика Рональда Нимкина, который повесился в ванной? Помните про записку, приколотую к рубашке? Знаете, что он написал своей матери? Вот что:
«Звонила миссис Блюменталь. Когда вечером пойдешь играть в карты, не забудь сборник правил. Рональд».
Ну и как вам эти последние слова? Настоящий умный, воспитанный, вежливый еврейский мальчик, за которого никому краснеть не придется. Как это достигается? Они без конца говорят: «Скажи „спасибо“, дорогой», «Скажи „пожалуйста“», «Скажи „добро пожаловать“», «Скажи „извините“», «Алекс, ты должен попросить прощения. Извинись, скажи, что ты больше не будешь!»
Извинись! Но за что? Что я опять натворил? Почему я под кроватью, а мать пытается вымести меня оттуда метелкой? «Извинись по-хорошему, не то…» За что я отказываюсь просить прощения? Мне пять лет, а она угрожает: «…не то…»! И что? Расстреляет, что ли? А тут еще является папа, который целый день продавал страховки неграмотным черномазым, которые даже понять не могут, что это за хренотень такая. Он приходит домой, а там жена-истеричка воюет веником с его сыном — олицетворением божественного начала, который ее не то попинал ногами, не то искусал. (Врать не буду, но, по-моему, и то и другое.)
— Что это значит? — вопрошает мать, становясь на четвереньки и загядывая под кровать с фонарем. — Как ты мог?
Да очень просто, мамочка, по той же причине, что и Рональд Нимкин,
— Как у маленького мальчика может появиться желание ударить ногой свою маму? — слышу я голос папаши. Вы бы видели его руки! Может, он не кончил школу, может, он не в состоянии поставить покрышки
