— Аминь, — сказал Бен, салютуя кружкой.
Отец обнял мать второй рукой и прижал ее.
— Все еще не понимаю, к чему ты клонишь, Бен.
— Он все делает так: быстро, как хлыст, и почти не делая ошибок. Могу поспорить, он знает все песни, которые вы ему когда-либо пели. Он больше меня знает о том, что есть в моем фургоне.
Бен взял кувшин и вытащил пробку.
— И это не просто запоминание. Он понимает. Половину того, что я собирался ему показать, он угадал сам.
Бен наполнил кружку моей матери.
— Ему одиннадцать. Вы когда-нибудь встречали мальчика его возраста, который бы говорил так, как он? В основном это, конечно, из-за жизни в такой просвещенной атмосфере. — Бен обвел рукой фургоны. — Но большинство одиннадцатилетних мальчишек способны думать только о пускании блинчиков по воде да о том, как раскрутить кота за хвост.
Мать рассмеялась, словно колокольчики зазвенели, но лицо Абенти осталось серьезным.
— Это чистая правда, леди. У меня были ученики постарше, которые могли только мечтать сделать хотя бы половину того, что может он. — Бен усмехнулся. — Если бы у меня были его руки и хоть четверть его смекалки, я бы круглый год ел с серебряной тарелки.
Наступило молчание, потом мягко заговорила моя мать:
— Я помню, когда Квоут был совсем малышом, еле ковылял, он всегда и за всем наблюдал. Такими ясными чистыми глазами, словно хотел вобрать в себя весь мир. — Голос матери чуть дрогнул.
Отец обнял ее, и она спрятала лицо у него на груди.
Теперь тишина длилась дольше. Я уже собирался уползать прочь, кода отец нарушил ее.
— Так что, ты считаешь, нам надо делать? — В его голосе мешались легкое беспокойство и отцовская гордость.
Бен мягко улыбнулся:
— Ничего особенного — только подумать, что вы сможете предложить ему, когда придет время. Он оставит свой след в мире как один из лучших.
— Лучших в чем? — проворчал отец.
— В том, что выберет. Я не сомневаюсь, что если он останется здесь, то станет новым Иллиеном.
Отец улыбнулся. Иллиен — герой бродячих артистов. Единственный по-настоящему известный эдема руэ во всей истории. Все наши старейшие, лучшие песни — его песни.
И кроме того, если верить легендам, Иллиен заново изобрел лютню. Прекрасный мастер-лютнист, Иллиен преобразил хрупкий и громоздкий придворный инструмент в чудную практичную семиструнную лютню бродячего артиста, которой мы пользуемся по сей день. Те же самые легенды говорят, что на лютне Иллиена было восемь струн.
— Иллиен. Мне нравится эта мысль, — заметила мать. — Короли будут приезжать за сотни километров, чтобы послушать, как играет мой маленький Квоут.
— Его музыка будет усмирять ссоры и прекращать войны, — улыбнулся Бен.
— Дикие женщины, сидя у него на коленях, — с энтузиазмом продолжил отец, — будут возлагать груди ему на голову.
Наступила ошеломленная тишина. Затем моя мать медленно и с нажимом произнесла:
— Думаю, ты имел в виду, «дикие звери будут возлагать головы ему на колени».
— Разве?
Бен кашлянул и продолжил:
— Если он решит стать арканистом, я ручаюсь, что к двадцати четырем годам он получит королевское назначение. Если он захочет стать торговцем, то к концу жизни наверняка будет владеть половиной мира.
Брови моего отца недовольно сошлись. Бен улыбнулся:
— О последнем можно не волноваться. Для торговца он слишком любопытен.
Бен помолчал, словно очень тщательно подбирал следующие слова.
— Знаете, ему стоит поступить в Университет. Не сейчас, конечно, и не в ближайшие годы. Семнадцать лет — нижний предел для приема, но я не сомневаюсь, что…
Остальные слова Бена я пропустил. Университет! Я думал об Университете так же, как большинство детей думают о дворе Фейе — как о некоем мифическом месте, созданном специально для мечтаний о нем. Школа размером с небольшой город. Десять раз по десять тысяч книг. Люди, которые знают ответ на любой вопрос…
Когда я снова смог сосредоточиться на разговоре, стояла тишина.
Отец смотрел на мать в гнездышке его руки.
— Что скажешь, женщина? Не случилось ли тебе дюжину лет назад делить постель с каким-нибудь бродячим богом? Это могло бы пролить свет на нашу загадку.
Она пихнула его в бок и приняла задумчивый вид.
— Дай-ка припомнить… Была такая ночь около двенадцати лет назад, когда ко мне пришел мужчина. Он связал меня поцелуями и песней струн. Он похитил мою добродетель и саму меня украл. — Она сделала паузу — Но у него были не рыжие волосы. Точно не он.
Она шаловливо улыбнулась слегка смутившемуся отцу и поцеловала его. А он поцеловал ее в ответ.
Такими я и вспоминаю их сейчас. Я уполз прочь; в голове моей плясали мысли об Университете.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ИНТЕРЛЮДИЯ. ПЛОТЬ, А ПОД НЕЮ КРОВЬ
В трактире «Путеводный камень» наступила тишина — и окружила двух людей, сидящих за столом в пустой комнате. Квоут перестал говорить, и хотя взгляд его был устремлен на сложенные руки, сам он блуждал где-то далеко. Наконец он поднял глаза, почти с удивлением посмотрев на сидящего напротив Хрониста, перо которого зависло над чернильницей.
Квоут смущенно хмыкнул и жестом показал Хронисту отложить перо. Помедлив секунду, Хронист так и сделал, предварительно вытерев кончик пера чистой тряпицей.
— Надо чего-нибудь попить, — внезапно произнес Квоут, словно удивленный этим открытием. — Давно я не рассказывал таких долгих историй. Даже в глотке пересохло. — Он быстро, но плавно поднялся из-за стола и прошел между пустых столиков к пустой стойке. — Могу предложить все, что угодно: темный эль, светлое вино, сидр со специями, шоколад, кофе.
Хронист поднял бровь:
— Выпить шоколаду было бы чудесно, если он у вас есть. Я не ожидал найти столь экзотический напиток вдали от… — Он вежливо кашлянул. — Ну, отовсюду.
— У нас в «Путеводном камне» есть все, — сказал Квоут, обводя широким жестом пустой зал. — Кроме клиентов, конечно. — Он извлек из-под стойки глиняный кувшин и с шумом водрузил его на стойку.
— Баст! — вздохнув, позвал он. — Принеси сидру, пожалуйста.
Из-за двери в заднюю комнату что-то невнятно ответили.
— Баст, — укорил Квоут, казалось, слишком тихо, чтобы его услышали за дверью.
— Лезь сюда сам, зануда, и возьми! — крикнул голос из подвала. — Я занят.
— Наемный работник? — спросил Хронист.
Квоут облокотился на стойку и благодушно улыбнулся.
Через секунду из-за дверей послышался звук тяжелых ботинок, поднимающихся по деревянной лестнице. Баст вошел в комнату, чуть слышно что-то бормоча.
Он был одет очень просто: черная рубаха с длинными рукавами, заправленная в черные штаны, заправленные, в свою очередь, в мягкие черные башмаки. На его лице, заостренном и изящно очерченном, чуть ли не прелестном, выделялись удивительно яркие синие глаза.
