Огромная планета дичала, словно околдованная. Буйные ветры обнажали пласты самородного металла, засыпали русла пересохших рек, развалины дворцов.
В дневник я заношу иногда поэзограммы событий, но не для того, чтобы обнаружить потом что-то важное (оно помнится и так, не забывается). Хочется иногда понять, проследить, из каких же кирпичиков или атомов слагается жизнь, что волновало меня вчера или десять лет назад. Есть там записи и о чудесах столетней давности. Стоит перевести стрелку на его обложке, и я могу узнать про дрожжевую клетку, соединенную с красным кровяным шариком, про первых роботов-регулировщиков на улицах городов, про ген, синтезированный в лаборатории, про Несси, древнюю рептилию длиной в двадцать метров с ромбовидными плавниками, чешуйчатой кожей и крохотной головкой (вид вымер в результате активного вмешательства в экологию с целью его обнаружения и охраны). Есть там записи и о мелких чудесах, на которые пресса проливает свет с правильными интервалами, подобными периодам между эпидемиями. Есть и личные наблюдения, именно те, которые могут оказаться со временем на грани забвения. Привлекают своей необычностью старые стихи, нравятся рифмы, подчиняющие мысль.
История с Близнецами полна поэзии, по крайней мере для меня. Ведь разрушение в жизни и поэзии не что иное, как начало созидания. Думаю, глубоко прав мой предшественник, сказав однажды:
Весны пословицы и скороговорки
По книгам зимним проползли.
Глазами синими увидел зоркий
Записки стыдесной земли.
Для него, как и для меня, поэзия — преддверие будущего.
Остров
«Гондвана» бродила близ Марианской котловины, и несколько раз я видел на горизонте зеленые острова и атоллы. Вода удивительно прозрачна. Планктон исчез. Мы продвинулись дальше на восток и увидели настоящие океанские пустыни: течения здесь давно утихомирились и не приносили питательных солей из глубин, десятки метров под килем «Гондваны» казались стеклом, которое не мешало наблюдать диск. (С его помощью измеряли прозрачность. Измеряли и удивлялись.)
Где-то в районе Центральных Полинезийских Спорад мы обнаружили отклонения в скорости акустических волн, распространяющихся в разных направлениях. Дно океана устроено не так уж плохо с точки зрения физика. Земная кора там в три-четыре раза тоньше, чем на суше, у нее меньше слоев, но она постоянно передает потоки энергии из земных недр и воспринимает размеренное движение глубинных вихрей.
Когда «Гондвана» шла полным ходом, перед нами словно в цветном калейдоскопе мелькали острова. В пределах одного архипелага расстояния между ними не так уж велики, и полинезийские лодки с отважными смуглыми гребцами на борту без труда преодолевали их. Коралловые острова резко отличаются от вулканических. Они едва выглядывают из океанских волн. Я был удивлен: растительность на этих плоских, всего в несколько метров высотой памятниках жизнелюбию мелких морских созданий так однообразна, что все они казались издали одинаковыми. И здесь не произрастали ни хлебные деревья, ни бананы, не возделывались батат и ямс, не шумели леса, не струились реки и ручьи.
Экзотической красотой, роскошными пейзажами, считающимися классическими для этих мест, отличаются только острова вулканического происхождения. С этой оговоркой я мог бы подписаться под словами одного из путешественников прошлого:
«Перед нами возникла вдруг долина. Я окинул ее взглядом, затаил дыхание, прикрыл глаза, чтобы солнце не слепило меня, и снова взглянул на нее. Столь прекрасной и пленительной картины мне еще не приходилось видеть.
Вдоль черного берега, усеянного обкатанными водой камнями, на расстоянии примерно в один километр волны разбивались, образуя беспокойную пену, в которой играли и сверкали блики солнечного света. За камнями сразу же начиналась полоса зеленой, как изумруд, травы, впереди росли стройные пальмы, раскачивая на ветру султаны листьев, которые каждое мгновение меняли свой цвет от бледно- зеленого до темно-каштанового. Среди пальм виднелось несколько красных крыш и широкая дорога, окаймленная деревьями цветущими тиарами и пуару. Дорога, однако, вскоре исчезала, теряясь в пышной и густой растительности, и растительность, подобно зеленой реке, заполняла всю долину, чтобы в конце концов упереться в скалистую круглую стену в виде правильного полукруга. Можно было поклясться, что находишься в театре, что горизонт — это нарисованные декорации, настолько гармоничным был пейзаж».
Как-то мы подошли к такому острову на «Дельфине». Только не было красных крыш и дороги — все здесь выглядело первозданным. Я знал: самые малые острова превратили в заповедники — места пока достаточно и на космическом кольце.
Валентина оказалась на «Дельфине», а я сошел на берег и попросил часа через три забрать меня. Я шел по теплому песку и радовался: похоже, что мечта моя осуществилась, остров был передо мной, и темные птицы кружили вдали, у невысоких скал. Я искупался в лагуне и растянулся на пляже. Но солнце припекало, и пришлось перебраться к скалам — там были и зелень и тень.
Я задремал. А когда открыл глаза, то увидел у самого уреза моря Валентину. Но возвращаться мне было рано: едва ли прошел час с тех пор, как я стал робинзоном.
Валентина что-то искала: низко наклонялась, разглядывала песок и ворошила его ладонью. Я думал, она собирает ракушки или камешки: это детское занятие удивительно шло длинноногой барышне в модном купальнике. Но я ошибался: в левой руке она держала сумочку вишневого цвета с узким ремешком и туда ссыпала то, что находила на берегу. Прошло полчаса. И вовсе незаметно было, чтобы сумочка стала тяжелее или сколько-нибудь наполнилась добычей. Это ее так занимало, что я решил подобраться ближе и раскрыть маленький секрет, тем более что она вряд ли бы меня заметила. И вот я увидел: она собирала песчинки; пристально всматривалась, сортировала песок на ладони, даже дула на него, выбирала какие-то невидимые крохи и прятала их.
Я улыбнулся. Валентина, кажется, охотилась за редкостями. Найти звучащую песчинку непросто. Даже миллиард кварцевых или гранатовых осколков не заставит заговорить звукоскоп, если только не повезет. Это не синтетические пылинки, которые иногда специально рассыпают в заповедных лесах, в разных глухих чащобах, на звериных тропах и на дне рек. Едва видимый элемент памяти записывает звуки. А если их много, то, собрав вместе, можно составить полную картину, представить и полет птиц, и ход рыбы (рыбы тоже издают звуки!), хорошо бы, конечно, все это видеть, но сто раз услышать тоже неплохо.
Валентина надеялась на чудо. Найти именно такую песчинку, какая ей была нужна, очень трудно. Звук может сохраниться в кристаллике с определенным набором примесей, но чаще всего его не удается усилить даже с помощью самого чуткого прибора. Разве только если охотник родился в рубашке. Да и что может остаться на морском берегу от прошлого: шум прибоя? плеск ленивой рыбы? раскаты грома и рокот тропического ливня? Они повторяются вновь и вновь и скорее стирают следы времени, затушевывают его приметы. Неужели ей посчастливится?
…Совсем рядом поднималось над синим зеркалом вод зеленое закатное зарево. Берег, золотистый пляж вызывали далекие воспоминания о каком-то заколдованном парке, где исчезает время, превращаясь в мириады песчинок, где пролетают с криками птицы, махая радужными крыльями, садятся на песок, клюют песчинки и опять улетают в дальние страны, унося груз времени. Будто бы живет такой зачарованный сад только настоящим: войди — и забудешь все на свете и будешь думать только о том, что увидишь там: о пальмах, о ласкающихся пушистых зверях, о бесконечной пряже лучей, посылаемой солнцем для румяных пригожих прях, дев из сказок.
А вода — это продолжение мира надводного. Кажется, в зыбких летучих волнах найдешь и солнце, и птиц с чарующими голосами, и прях, заклинающих невесомую пряжу (она ссыпается к их ногам пушистыми блистающими куделями, а белые руки их тянут нить с золотого веретена). И послушно вращается солнце, уступая ласковому понуканию тонких пальцев. И скатывается с чаши небесной все ниже!
