Данька, закрыв глаза, вслушивался в свою боль. Горело все тело, будто его натерли перцем. Когда проходило действие новокаина, жжение становилось невыносимым, и он глазами молил сделать еще один укол. Он не чувствовал, как отдирали от кожи лохмотья сгоревшей одежды, не видел синеющего на воздухе мяса, лопнувших и выталкивающих кровь сосудов. Правильно ли он сделал, бросившись в самый жар закрывать заслонку? Если бы промедлил, то наверняка бросился бы в огонь кто-то из ребят — все понимали, что воздух, который ринулся в вакуум, снова бы раздул пожар и опять пришлось бы делать все сначала.
Рот и лицо, кроме глаз, были замотаны бинтами, дышалось тяжело. Все тело, казалось, покрывалось капельками пота. О том, что он может умереть. Данька не думал. Он молил об одном — скорей бы все кончилось, какой бы ни был конец. Перебранка вполголоса, переваливание с боку на бок, ощупывание начали надоедать.
Видимо, ребята теперь уедут, а его оставят, если есть надежда на спасение. Если этой надежды нет, его тоже оставят. Ребята расскажут матери о его смерти. Мать никогда не была там, где жизнь отделяет от смерти нить, такая тонкая, что обрывается при малейшей неосторожности. Это не смягчит удара, но она должна понять.
Сердце забилось чаще. Стало страшно. Трусишь? Кто-то умудрился отделить страх от трусости. Но разве это не одно и то же? Самое страшное не в том, что умрешь, а в том, что никого никогда не увидишь больше, не сможешь сказать ни матери, ни друзьям, как ты благодарен им за жертвы, которые они несли, чтобы сделать посветлей твою жизнь. Только сейчас с отчетливой ясностью он понял, как много они сделали для него.
Когда ничто не угрожало и вся жизнь, казалось, была впереди, как-то не приходило в голову думать, а тем более говорить об этом. Это звучало бы глупо и сентиментально.
Только теперь стало нестерпимо грустно, грустно оттого, что не сможет сказать им всего, что мог сказать. Только бы помнили они об одном — он любил их сильнее, чем они думали, и очень жалел обо всех огорчениях, что им причинял.
Медсестра сделала укол. Легкая волна пришла откуда-то из глубины и, убаюкивая, понесла…
Из операционной вышел врач, который спускался а шахту. Кажется, его звали Птуха. Сняв очки, он оглядел ребят, поведя острым, в склеротических жилках носом.
— Что скажете, доктор? — не выдержал Иконников.
— У него есть семья? — тихо спросил врач.
Ребята, взволновавшись, вскочили с мест.
— Какое это имеет значение? Мы все — семья, — проговорил Башилов.
— Я не о том… За мать не беспокоюсь. Но я хотел спросить, есть ли у него жена? И та ли она женщина, которая сможет принять мужа с изуродованным лицом? Алеша облегченно вздохнул:
— Вы напугали нас, доктор…
— Трансплантация в его случае невозможна.
— Не надо трансплантации! Главное, верните живым.
Врач обиженно фыркнул и, резко повернувшись, скрылся в операционной.
На панели пилотской кабины вспыхнуло табло: «Не курить пристегнуть ремни!» Об этом не надо было и предупреждать, Все равно никто не курил. В проходе, освобожденном от кресел, стояли носилки, на которых лежал Данька. Он не захотел оставаться в польском госпитале, и врачи решили его отпустить. Самолет шел на посадку. Данька спал. В ушах стучали топоры, ширкали пилы, скрежетал металл. Снился пожар. Грузной рысью трусил он куда-то в пылавшее каменное горло мимо наспех поставленной крепи, по антрацитовым каналам… У него уже не оставалось сил, не повиновались ноги. Колючие брызги огня били по глазам, судорога сводила руки. Вдруг он замер. Отравленная ядовитым газом кровь окутала мозг. Он успел понять, что падает. Еще удивился, как долго длится это падение… Его поднимали в клети на поверхность! Он дернулся — не хотелось на людях показывать свою слабость. Но сильная рука придавила его: «Лежи, Данька. Потерпи, уже скоро..»
Резанула боль, и Данька проснулся. Около него сидел Алеша — Садимся! — тихо сказал он.
Солнечный свет бил в иллюминатор. Данька глубоко, с наслаждением втянул прохладный воздух. Поодаль сидели Перегоров, Башилов, Стас в одинаковых форменках, в фуражках с эмблемой красного креста с молоточками. Данька посмотрел на них с интересом, будто увидел впервые.
На память пришли слова из старинного устава горноспасательной службы, прочитанные еще на курсах: «Входящий в шахты с аппаратом для спасения своих товарищей выполняет не менее благородную обязанность, чем солдат, выходящий защищать свое Отечество…»
«А ведь неплохо выражались старики», — подумал Данька и зажмурился — самолет накренился, и большое плоское солнце ударило в глаза.
Агата Кристи
Тайна синего кувшина
Двадцатичетырехлетний Джек Хартингтон был заядлым игроком в гольф. По-настоящему он жил лишь два дня в неделю: в субботу и воскресенье, потому что в эти дни у него в руках была клюшка. Остальные пять дней Джек прозябал в своей конторе, зарабатывая на жизнь. Каждое утро он вставал в шесть, чтобы попрактиковаться часок перед тем, как сесть в электричку и отправиться на работу.
Вот и сегодня он стоял в парке, сжимая в руках свою любимую клюшку, как вдруг услышал отчаянный женский крик:
— Спасите, спасите, убивают!..
Бросив клюшку, Джек опрометью выбежал из парка и бросился к ближайшему коттеджу, во дворе которого стояла очаровательная девушка с корзинкой в руках: очевидно, она занималась прополкой… Глаза ее были цвета фиалки, и вся она в своем лиловом полотняном халатике напоминала фиалку. Девушка посмотрела на Джека с удивлением и испугом.
— Простите, не вы ли сейчас звали на помощь? — выпалил Джек.
— Я? Нет! — Ее удивление было настолько неподдельным, что Джеку стало неловко.
— Но вы, должно быть, слышали крик? Он доносился отсюда.
— Я ничего не слышала.
Теперь настала очередь Джека уставиться на нее в полнейшем изумлении Невозможно, чтобы она не слышала крика о помощи. Но девушка была так спокойна, что Джек не мог не поверить ей.
— Но он доносился отсюда, — настаивал Джек.
Испуг девушки сменился подозрением.
— И что же это был за крик? — спросила она.
— «Спасите, убивают».
— «Спасите, убивают»? — повторила она. — Кто-то разыграл вас. Кого здесь могут убивать?
Однако Джек был уверен, что ему не померещилось. Он внимательно осмотрел тропинку и коттедж, желая найти подтверждение своим подозрениям, но все выглядело очень мирно и спокойно.
— Быть может, вы хотите обыскать наш дом? — сухо спросила девушка.
— Простите, я, наверное, ошибся, — сказал Джек, приподнял кепку и пошел прочь. А оглянувшись, увидел, что она спокойно продолжает дергать сорняки.
Некоторое время Джек рыскал по лесу, но, так ничего и не обнаружив, сдался и поспешил домой, чтобы успеть позавтракать до работы.
Джека мучила совесть. Очевидно, следовало сообщить о случившемся полиции, но он не сделал это
