говорит: «Иди в ад». Потом вытаскивает пистолет и пытается выписать нашему парню билет в то самое место.
— Священник его застрелил?
— Возможно, он был методистом, а не лютеранином. Он стреляет, но только ранит нашего парня в плечо, а Иголки выхватывает у него пистолет и убивает его.
— Значит, этот священник мог застрелить человека, но не мог воровать.
— Я не говорю, что это традиционное методистское учение.
— Да, сэр. Я понимаю.
— Теперь, думая об этом, я даже склоняюсь к мысли, что священник, возможно, был унитарием. В любом случае он был священником, и его застрелили, то есть плохое может случиться с любым, даже с монахом.
Хотя холод декабрьской ночи не полностью покинул меня, я прижал холодную банку колы ко лбу.
— Проблема, которая здесь возникла, связана с бодэчами.
Поскольку в аббатстве Святого Варфоломея он был одним из моих доверенных лиц, я рассказал ему о трех демонических тенях, склонившихся над кроватью Юстины.
— И они болтались около монаха, о тело которого ты чуть не споткнулся?
— Нет, сэр. Они явились сюда за чем-то большим, чем один потерявший сознание монах.
— Ты прав. Такая мелочь нигде не соберет толпу.
Он поднялся с кресла и подошел к окну. Несколько мгновений смотрел в ночь.
— Я вот думаю… По-твоему, мое прошлое догоняет меня?
— Прошло уже пятнадцать лет. Разве Мартинелли не в тюрьме?
— Он давно умер. Но некоторые из этих бандитов очень злопамятны.
— Если бы вас выследил киллер, сэр, вы бы уже умерли, не так ли?
— Абсолютно. Читал бы старые журналы в приемной Чистилища.
— Не думаю, что происходящее как-то связано с вашим далеким прошлым.
Он отвернулся от окна.
— Твои бы слова да в ухо Господа. Это будет ужасно, если здесь кто-то пострадает из-за меня.
— Ваше присутствие здесь всех только радует, — заверил я его.
Углы на его лице сместились, сложившись в улыбку, которая могла напугать тех, кто его не знал.
— Ты хороший мальчик. Будь у меня сын, я бы только радовался, если бы он был немного похож на тебя.
— Поскольку я знаю, каково быть мной, я бы никому не пожелал быть на меня похожим, сэр.
— Хотя, будь я твоим отцом, — продолжил брат Костяшки, — ты был бы ниже ростом, шире в плечах и с более короткой шеей.
— Длинная шея мне все равно не нужна, — ответил я. — Галстуки я не ношу.
— Нет, сынок, шея нужна тебе для того, чтобы высовываться. Именно это ты и делаешь. Такая уж у тебя натура.
— В последнее время я раздумывал над тем, чтобы надеть рясу. Стать послушником.
Он вернулся к своему креслу, но сел на подлокотник. Заговорил не сразу.
— Может, когда-нибудь ты услышишь зов. Но не скоро. Ты человек мирской и таким должен оставаться.
Я покачал головой:
— Не думаю, что в мире мне лучше, чем здесь.
— Все дело в том, что ты нужен миру, сынок. Тебе там хватает дел.
— Этого-то я и боюсь. Того, что должен делать.
— Монастырь — не убежище. Если бандит хочет прийти сюда и стать монахом, он может прийти, потому что решил открыть себя чему-то большему, чем мир, а не потому, что задумал свернуться в маленький шарик, укрыться под панцирем, как черепаха.
— Есть кое-что такое, от чего человек просто должен укрыться, сэр.
— Ты про позапрошлое лето, стрельбу в торговом центре? За это тебе ни у кого не нужно просить прощения, сынок.
— Я знал, что-то грядет, они грядут. Фанатики. Мне следовало их остановить. Погибли девятнадцать человек.
— Все говорят, что погибли бы сотни, если б не ты.
— Я — не герой. Если бы люди знали о моем даре и знали, что я все равно не сумел остановить этих фанатиков, они бы не превозносили меня как героя.
— Ты и не Бог. Ты сделал все, что мог, никто не сделал бы больше.
Я поставил банку колы, взял пузырек с таблетками аспирина, вытряс еще две на ладонь, сменил тему:
— Вы собираетесь разбудить аббата и сказать ему о том, что я чуть не споткнулся о лежащего на земле монаха?
Он смотрел на меня, похоже решая, позволить ли мне сменить тему.
— Возможно, и скажу. Со временем. Но сначала пройдусь по кельям, посмотрю, может, кто прикладывает лед к шишке на голове.
— Монах, о которого я чуть не споткнулся.
— Именно. У нас два вопроса. Второй — почему кому-то понадобилось бить монаха дубинкой по голове? Но первый — почему в такой час монах оказался там, где его ударили дубинкой по голове?
— Как я понимаю, вы не хотите, чтобы у этого брата возникли неприятности.
— Если он согрешил, я не собираюсь помогать ему укрывать содеянное от исповедника. Его душе пользы от этого не будет. Но если речь идет о какой-то глупости, приору знать об этом необязательно.
Приор ведает в монастыре дисциплинарными вопросами.
Приором аббатства Святого Варфоломея был отец Рейнхарт, пожилой монах с тонкими губами и длинным, острым носом. Глаза, брови и волосы были у него цвета Пепельной среды.[7]
Шагая, отец Рейнхарт напоминал душу, плывущую над землей, так бесшумно он передвигался. Многие монахи называли его Серым призраком, пусть и любя.
Строгий, но справедливый, отец Рейнхарт никогда не карал слишком жестоко. Когда-то он был директором католической школы и предупреждал, что у него есть трость, которую он еще не пускал в ход. В трости он просверлил дырки, чтобы уменьшить сопротивление воздуха. «Хочу, чтобы вы это знали», — говорил он, подмигивая.
Брат Костяшки, уже направившись к двери, оглянулся. Посмотрел на меня.
— Если грядет что-то дурное, сколько у нас времени?
— После того как показываются первые бодэчи… иногда день, обычно — два.
— Ты уверен, что сотрясения мозга у тебя нет?
— Четыре таблетки аспирина меня вылечат, — заверил я его. Отправил вторую пару в рот, разжевал.
Костяшки передернуло.
— Ты что, крутой парень?
— Я прочитал, что так они всасываются в кровь быстрее, через ткани языка.
— Разве врач, когда делает прививку от гриппа, колет в язык? Попытайся поспать несколько часов.
— Попытаюсь.
— Найди меня после Lauds, перед мессой, я расскажу тебе, кого хряпнули по голове… и, возможно, почему, если сам он знает. Да пребудет с тобой Христос, сынок.
— И с вами.
Он вышел в коридор, закрыл за собой дверь.
Двери апартаментов для гостей, как и в монашеских кельях в другом крыле, без замков. Здесь все уважают право каждого на уединение.
Я перенес стул с высокой спинкой к двери. Поставил под ручку, чтобы никто не смог ко мне
