может быть, в Ямбург…
Он помолчал с минуту, потом, обуреваемый юношеским любопытством, перешел на шёпот:
— Скажите, а вы знаете этого старого авантюриста? Ну вот, Николаева этого? Неужели он на самом деле генерал? Да это же убежденный большевик! Комиссар какой-то! Он бог знает что наговорил начальнику штаба… И какая наглость: держится, как на митинге. Так дерзит, так дерзит! Осмеливается наше движение называть… кукольной комедией… Негодяй! Клянусь, будь я на месте начальника штаба, я приказал бы его немедленно расстрелять…
Жаба чуть-чуть поворотился к адъютанту.
— Ах, вот как? — переспросил он. — Да, говорят, он крепкий старичок… Ну, знаете, нельзя и так горячиться, как вы… Но вот вы сказали — Ямбург будет взят? Ямбург? Это очень любопытно…
Допрос бывшего поручика Трейфельда, служившего в Красной Армии помощником начальника артиллерийского снабжения штарма 7, продолжался очень долго, не менее часа или часа с четвертью.
Комбата Жабу вызвали что-то около трех часов пополудни. С него, как и предвидел Щениовский, сняли лишь предварительное показание, имеющее значение для войсковой разведки, а затем коротко сообщили, что для решения их судьбы пленные будут, все еще под конвоем, отправлены в штаб северного корпуса белых. «Там и заявите о ваших желаниях».
Как и других, Жабу вывели через вторую дверь — не в садик, а на улицу. Его перевели через дорогу, ввели в какой-то небольшой каменный дом, наспех превращенный в тюрьму.
В полутемной комнате на дощатой кровати уже лежал поручик Трейфельд. Он был бледен, измучен, держался за голову.
— Ну как, Трейфельд? — вполголоса окликнул его Жаба. — Как вам понравился начштаба? Бравый вояка, чёрт его дери! Предлагал служить белым? Вы что на это?
Трейфельд медленно поднялся на локтях.
— Он мне не мог понравиться или не понравиться, товарищ Жаба! — сухо и зло, на самых высоких нотах, почти закричал он вдруг. — Да, не мог! Потому что — это мой родной брат. И если мы до завтра отсюда не бежим, меня не расстреляют, а… повесят. Слышите?
Он хотел договорить еще что-то, но горло его схватило спазмой. Он сразу же лег и замолчал. Комбат Жаба на несколько мгновений остановился посреди комнаты, задохнувшись, выпучив глаза, с широко разведенными в стороны руками.
— Ну и ну! Вот это история!
Потом он быстро и легко сел к Трейфельду на край кровати:
— Вечером нас отправят поездом… Кажется, в Ямбург. Наверное — теплушкой. Значит, надо бежать сегодня… Однако! Ну и влипли же вы, мой друг! Но как же все-таки? Как это у вас вышло?
«Строго конфиденциально.
Господину начальнику разведки Северного корпуса,
Его Высокоблагородию полковнику барону Будбергу.
Ночью на 14 мая, при следовании эшелона с военнопленными от станции Нарва-Гдовская к станции Нарва-город, из вагона, охранявшегося караульной командой унтер-офицера Панкова, воспользовавшись случайной остановкой в пути у семафора, бежали два красных командира, Жаба и Трейфельд, каковым удалось скрыться в прилегающих лесах. Доводя о сем до вашего сведения, сообщаю, что, согласно телеграмме командующего группой полковника графа Палена за № 442 (7) секр. от 14/V сего года, мною даны распоряжения дело следствием прекратить, в отношении же караульного начальника унтер-офицера Панкова Родиона ограничиться содержанием его на гауптвахте в течение семи дней.
Начальник 3-го сектора, капитан (подпись неразборчива)».
Когда Трейфельд и Жаба отползли по лесу на значительное расстояние от насыпи, когда вдали в ночной темноте уже начало смолкать тяжелое фырканье стоявшего на месте паровоза, комбат, остановившись, взял своего спутника за руку.
— Ну-с; друг мой, вот уже на этот раз повезло, так повезло! — просто сказал он. — Не знаю, как ты, а я так просто сам себе не верю. Целы, а? Как же это так вышло? Прошляпили они нас. Как миленькие! А пожалеют. Главное — будь хоть я и на самом деле Жаба, комбат. А ведь я-то не комбат и не Жаба. Комиссар я. Без году неделя, но комиссар… 53-го полка. Гусев моя фамилия. Гавриил Гусев. Жаба вчера при мне убило. Я его документы взял. И вот — пригодились…
Еще полчаса спустя на ходу, на какой-то темной лесной тропе, Гусев чуть убыстрил шаг, догнал Трейфельда и пошел рядом с ним.
— А знаешь что, товарищ! — сказал он вдруг шёпотом, легонько толкая его локтем. — Ты меня прости, но — дело прошлое — я ведь того… Засомневался в тебе… Думал: врет, подлюга! Зачем ему отсюда бежать? Переметнется к своим!
Трейфельд ответил не сразу, несколько шагов он прошел молча.
— Теперь не думаешь так, товарищ Гусев?.. — тихо спросил, наконец, он.
— Ну! Теперь — другое дело. Хороший, вижу я, ты человек. Головой рискнул! Что же я — не понимаю!
ТЫЛ И ФРОНТ
В субботу пятнадцатого, к вечеру, обуховский инструментальщик Кирилл Зубков выбрался, наконец, в гости к старому другу, к токарю-путиловцу Григорию Федченке. День стоял холодный: только-только что не заморозок. Но к вечеру разъяснело снова; на западе встала широкая чистая заря.
Зубков приехал не рано, но друг его все еще не возвращался с завода: там шло спешное формирование нового невесть какого по счету коммунистического рабочего путиловского отряда. Для отправления на Восточный фронт.
Григорий Федченко, член заводского комитета, ведал снабжением отряда. Целыми днями он носился по городу, силой вырывал там санитарное оборудование, здесь велосипед для связи, еще где-то походную кухню. Каждый вечер он возвращался домой возбужденный и сердитый.
— Да как так? — кричал он. — Я что спрашиваю? Нужен фронту этот путиловский отряд или нет? Не нужен — так и скажите. Нужен — давайте, что требуется. Да брось ты мне голову морочить, Евдокия! Как это нет? Все есть. Иод нашел, бинты нашел, марлю хоть грузовиками вози. Вот, на варшавском складе против «Скорохода». Все есть; лежит, портится. А не дают. Пломбы навешали. И не добьешься, для кого берегут, кто запретил. Одно вижу — не для рабочего…
Сейчас его еще не было дома.
Евдокия Дмитриевна, жена, захлопотала, засуетилась.
— Вот напасть-то… А он, Кирилл Кириллыч, так вас ждал, так ждал… Ну, ладно, Мишутка наш живо сходит…
Мишутка, Михаил Лепечев, ее брат, молчаливый высокий железнодорожник, машинист, работал на том же Путиловском в паровозостроительном цехе. Он случайно вернулся раньше, чем обычно.
— Ничего, тетя Дуня, — сказал Зубков, — я подожду. А где же у вас главный курьер рабочего класса?.. Который ко мне приезжал? Уморил он нас своей машиной! Ну, молодчага-парень…
Курьера, Женечки, дома не было. Он был в Пулкове.
— А старший, Васятка, где?
Тетя Дуня сразу пригорюнилась. Старший, Вася, в марте вдруг бросил все — школу, дом, книги — и через две недели обучения пошел на фронт под Ямбург.
— Ну вот, тетя Дуня! — сказал, покачав головой, Зубков. — Подумаешь! Чего же тут горевать-то?
