Но это ему, конечно, не удалось; не удалось потому, что и не могло удаться: расстояние было слишком велико. Только в тот миг, когда ближний красноармеец там, за оврагом, резко обернувшись, закричал в крепость что-то неслышное, когда вдруг, сразу, прерывисто, горохом по кустам побежала торопливая, сбивчивая дробь винтовочной стрельбы, когда высоко в воздухе над старой крепостной стеной точно свистнул маленький, но хлесткий кнутик и первая вражеская пуля, чмокнув, подняла над камнями легкий вихорек пыли, — только через мгновение после этого Вася увидел их там, вдали. Маленькая черная кучка высыпала из леса на дорогу. Почти тотчас же она растеклась горсточкой муравьев во все стороны.
Крошечные далекие фигурки, еще чуть видимые, но уже ненавистные и опасные, бросились врассыпную по ржи…
Тот, кто бывал на фронте, знает, как трудно, почти невозможно для участника боя в подробностях и деталях вспомнить все, что он видел и делал в этом бою…
Это — как лавина, как обвал снега в горах… Бои, наступления готовятся обычно долго, невыносимо долго порою. И пока протекает такая подготовка, время, для всех ожидающих начала, то растягивается, то сплющивается. Каждая малая минута превращается в вечность, а все они вместе мчатся мимо, словно бешеный поток. Щеки людей горят, дыханье спирается. Сердца, кажется, готовы разорваться от напряжения. Ну!.. Ну, скоро ли! Скоро ли наш черед? Когда же мы?
И вдруг — точно все взорвалось вокруг…
И тогда уже — как раз наоборот. Каждое отдельное мгновение мелькает теперь мимо, точно искра в ночи, уносимая бешеным ветром. Зато все они, взятые вместе, вся их неистовая совокупность, растягиваются на долгий, на бесконечный срок…
Военный историк, изучая свои аккуратные схемы, сличая и сопоставляя десятки свидетельских показаний, сможет впоследствии нарисовать точную картину самой яростной схватки, обнаружить и в ней действие строгих законов, отличить причины временные и случайные от тех, что действуют постоянно.
Но не рассчитывайте на рассказ человека, только что вышедшего из боя. А что он видел в этом бою, да еще в современном, пулеметном, где на пространстве одной минуты умещается несколько сотен смертей? Ничего он не видел. Или, быть может, — все! Теперь у него в памяти остались только несвязные обрывки, клочки… А как тогда все было ярко, страшно, весело и гордо! Казалось — каждая секунда выжжет в мозгу свой неизгладимый, вечный след, точно каленое железо… И вдруг — ничего не осталось… Как же так?
Минуту тому назад все было еще совсем тихо. Потом Вася скомандовал:
— Огонь! — и сам не узнал своего голоса.
В тот же миг сухой, безнадежно-мертвый звук пулемета отгородил их от всего мира, точно удручающе ровный и частый железный забор.
И вот теперь, как разрозненные картинки, перед ним встают совершенно разные вещи.
Вот гребень оврага напротив. Он весь ощетинился невидимой острой бахромой винтовочных выстрелов…
Вот дрожащий, дымящийся, пришедший в исступление пулемет. Стась Гусакевич вцепился в ручки затыльника. Локти его крепко стоят на подложенной дернине, губа закушена. Большими пальцами обеих рук он с силой вдавливает в тело затвора пуговку, гашетку, и холодное железо постепенно теплеет у него под пальцами. Петр Шарок стоит рядом на коленях. Он бормочет что-то невнятное. Он побледнел, но руки его точно, бережно и быстро, без всяких задержек, легкими толчками подправляют бегущую в приемник ленту.
Очередь! Так-та-та-тах-та-та-та… Пошла!
Далеко впереди, на полевой дороге, среди ржи, Вася видит легкие дымки рикошетов. Они быстрым веером рассыпаются по холму, ударяют прямо в цепь противника… Что? Уже?
Да, Шарок тронул плечо Стасика. Значит, сотая пуля ушла. Залегли, подлые? Нет, нет, опять встают. Эй, огонь! Трах-та-та-тах-трах-та-та. Очередь! Очередь! Очередь!
Пулемет в Копорской крепости оказался совершенной неожиданностью для наступавших «ингерманландцев». Идя от Ивановского, они думали с хода ворваться в деревню. Они вышли на открытое пространство плато довольно большой массой. Минуту спустя они снова отхлынули в лес.
Почти тотчас же по дороге из лесу карьером подоспели двуколки с двумя пулеметами. Ага! Пулеметы и с их стороны. Дело! Солдаты в странной разномастной, но чаще всего американской форме, обутые одни в канадские тяжелые ботинки, другие в самодельные финские поршеньки-раяшки, бросились устанавливать их в ямах, давно нарытых у леса печниками в поисках глины.
Под прикрытием их огня в наступление пошли еще три цепи.
Вася видел все это не очень ясно. Зато он видел другое.
Маруся Урболайнен торопливо налила из ведра воды в кожух «максима» и отошла в сторону за стену. Вася опять закричал:
— Огонь, Стась! — И переменил прицел.
Винтовки из оврага били часто, торопливо, перебивая друг друга. Били пачками. «Максим» снова заработал. И вдруг он смолк. Что? Что? Стась!
Стась Гусакевич резко отпрянул назад. Он схватился за руку, упал на бок и, подминая под себя высокую траву, покатился вниз в крапивные заросли…
— Ой! Ой! Ой, как же?.. — тоненько, испуганно ахнула, бросаясь к нему, девушка. — Ой, что это?
Вася не мог, не имел времени вглядываться в то, что там произошло. Или, может быть, он видел все это, но не успел понять. Он кинулся к «максиму», перескочил через коробки патронов, упал ничком…
И вот он уже лежит на острых мелких камнях, упираясь локтями в дерн. Перед ним дрожит косой зеленый щиток. В ладонях отдается неистовое биение металлической рукоятки. Ушам больно от непрерывного грохота выстрелов, от металлического судорожного стука бешено мотающейся справа ручки. Сколько времени это продолжается? Полчаса? Два часа? Три? А может быть, пять минут?
Далеко-далеко за щитком по зелени озимого поля бегут люди. Сколько их? Много! Цепь!
Затыльник с легким усилием пошел книзу.
— Петя, ленту!
Лента щелкнула, пошла. Огонь! Огонь!
Кожух сразу же нагревается. Воздух над ним, как в жаркий день над песчаной лужайкой, начинает водянисто дрожать. Цель — эти люди там — расплывается, тускнеет… Из пароотводной трубки валит пахнущий маслом пар. Сквозь затвор прорываются в лицо кислые горячие газы. Ага! Ага! Сбил! Ложатся. Побежали назад, за холм. Передышка!
— Воду! — яростно командует Вася.
— Эй, ведро! — оборачивается Шарок. — Да куды ты, дура, лезешь? — вырывает он подойник у девушки, толкает ее назад. — Убьют!
Он становится у пулемета на колени. Он выпрямляется, цедит бережно, боясь перелить. Убьют? Ничего! Не впервой! Так он цедил эту воду в четырнадцатом году в Восточной Пруссии, в пятнадцатом у Черновиц, в шестнадцатом в Румынии…
И вот опять нечеловеческий размеренный грохот.
Сколько времени прошло? Долго ли продолжался этот совсем особенный бой? Ни Вася, ни его «номера» ничего не знали об этом.
Они определяли время не по часам (единственные часики Гусакевича были вдребезги разбиты пулей). Они на глаз прикидывали его — по числу пропущенных патронных лент, по ведрам воды, которую теперь носил, отмахнув свободную руку, выпучив глаза, черномазый, быстрый на поворотах Бароничев (девушка ни на шаг не отходила от раненого). Время уходило, расплываясь, вместе с легкими клубами пара из пароотводной трубки.
«Хорошо, что стена! — думал лежа Вася. — А то бы нас живо по пару нашли!»
Васины руки устали от постоянного давления книзу на затыльник «максима». Ныли мускулы в предплечье. Закусив губу, весь черный от пороховых газов, он не давал цепям противника преодолеть пологий лысый холм там, на поле.
На холме стояла невысокая кривая ракита. Вася отлично пристрелялся по ней. Петр Шарок говорил
