ему; «Ну!», как только первые «ингерманландцы» показывались на этом возвышении, и секунду спустя Вася нажимал гашетку. Теперь на траве под ракитой — там и здесь, еще левее — темнели неподвижные пятнышки: эти уже не встанут!
Особенно много таких пятнышек виднелось ниже по холму; их было там, может быть, два или три десятка. Вася не знал, почему они там скопились, а дело было просто: в этом месте пробивался родник, размягчивший, раскиселивший почву своей ржавой водой. Ноги сразу вязли в трясине, человек задерживался, начинал биться, как муха на клейкой бумаге. Пули срезали его. Но Вася этого не знал.
Не знал он и того, что ротмистр бывшего Сумского гусарского полка барон Киорринг, наблюдавший с адъютантом с опушки, как невидимый пулемет выбивает его солдат, сделал брезгливую и досадливую гримасу. Он нервничал. Адъютант впился в него глазами.
— Ах, чёрт их дери! Эта игра… не стоит свечек, — с деланным спокойствием сказал ротмистр, лениво переступая желтыми крагами, не глядя адъютанту в глаза. — Чёрт их… Может быть, у них вся стенка той руины утыкана пулеметами?.. Мне каждый штык дорог. Карту!..
Он прищурился на поднесенную десятиверстку, точно такую же, какая была у Васи. Тот же самый лист — 26-12-41.
— Эх… Как бы это было миловидно… хватить отсюда в их тыл. Э, да плевал я на это Копорье… Только время потеряли… Придется наступать сюда! Что это? Кер… Кербу… Кербуково? Заозерье? Воронино? Пусть отходят в лес. Первому взводу с полчаса вести перестрелку…
Засевшие в крепости бойцы вдруг почувствовали, как огонь со стороны неприятеля стал слабеть.
Потом он прекратился.
Это, однако, не обрадовало их: похоже было, что противник передумал, решил окружить крепость, ворваться в нее с тыла. А тогда — конец! Тогда — все кончено; надо бы отходить, пока не поздно. Но ведь сигнала-то не было?
Да, обещанной Абраменкой ракеты никто не видел. Конечно, очень вероятно, что ее просто не успели в суматохе пустить. Или забыли. Или еще что-нибудь случилось. А может быть, она и была, да ее просто проморгали, проворонили? Да, но так ли это?
Пока работал пулемет, пока вражеские цепи мельтешили там, за оврагом, пока дело сводилось к одному: эх, только бы не заело, только бы стрелять, стрелять, стрелять, — тогда все было просто, ясно. Сейчас все сразу как-то ослабло… Ох, какая усталость чёртова… Нет, надо тотчас же решать. Дожидаться нечего. Надо отходить!
Петр Шарок, прильнув к пролому, помахал в овраг пустой лентой. Человек восемь стрелков появились в крепости минут через пять. Двое были убиты, четверо ранены и ушли вниз по ручью.
— Н-ну, начальник? — спросил, как только пришел, лесник Урболайнен. — Ну! Самосильно постарались, брат. Что дальше делать будем?..
Вася взглянул на оставшиеся ленты. Их было три, те, которые сняли с раненого Гусакевича. Три. Это немного. Оставаться совсем без патронов, конечно, нельзя: мало ли что еще случится. Надо отходить. Да, но куда? Кто теперь там, в самом Копорье?
Кто-то тихонько тронул его за локоть. Девушка!
— Пойду на деревня?.. — вопросительно сказала она, смотря ему в лицо. — Буду поглядеть, как там есть дорога… Надо влезать на стенку. Буду помахать немного…
Дорога оказалась свободной. На деревенской улице никого не было. Кое-где кудахтали оставленные хозяевами растерянные куры. Несколько собак, уже по-волчьи поджав хвосты, с каждой минутой дичая, принюхивались к удивительным новостям, которые до них доносил ветер; одна, рыженькая, коротконогая, успела перебежать через овраг. Она спешила туда, к тому холму, к болотцу, на котором лежали теперь в своих американских френчах, в финских раяшках убитые «ингермаиландцы».
Перед постоялым двором, что на правой руке от дороги, есть в Копорье нечто вроде маленькой площади.
Дойдя до нее, Вася Федченко остановил свой крошечный отряд.
Высокие старые стены безмолвно смотрели на них сзади. Красноармейцы удивились было задержке (поторопиться бы!), но потом поняли: объяснять хочет!
Стась Гусакевич, бледный, стоял, опершись здоровой рукой на плечо девушки. Глаза его болезненно блестели. Еще двое в отряде были перевязаны: у одного — голова, у другого — тоже рука.
Вася вдруг задохнулся. Все сразу нахлынуло на него — и отец, и комбат Абраменко, и желтая дверь на заводском дворе с надписью «Комитет комсомола», и сухой стук пулемета, и давешний старик-учитель.
— Товарищи! — звонко закричал он. — Долго разговаривать некогда. Мы боевое задание выполнили до конца… Надо было бы, еще держались бы…
Вася остановился. Копорский замок вдруг попал ему на глаза.
— Вот, товарищи, — еще звончей, еще жарче заторопился он. — Видите этот замок? Учитель мне сказал… Семьсот лет назад деды наши и прадеды защищали его от врага. Сколько костей их тут, в этой земле лежит? Если они, прадеды, Русь сберегли тогда, неужто мы нашей советской земли не обороним? Неправда, обороним! Пускай покуда нахрапом берет. Вернемся!
— Верно, верно, Вась! Правильно, товарищ начальник! Пущай не радуются, гады! — зашумели бойцы. — Веди к нашим! Вернемся!
Вася перевел дух. Дорога, пустая, свободная дорога, сбегая по склону Копорского плато, уходила в лес. Там, за лесом, были свои, красные, а до леса на ней никого не было. Не было потому, что взвод пулеметчика Федченки исполнил в этот день свой долг.
Историки гражданской войны потратили немало тщетных усилий, чтобы восстановить во всех деталях картину «дела у Копорского замка». Трудно себе представить, как быстро изглаживаются из памяти людей подробности даже совсем недавнего прошлого.
Историкам удалось установить очень немногое.
Пулеметчик, имя которого осталось неизвестным, засев за старинными замковыми стенами, несколько часов метким огнем задерживал наступление значительных отрядов белых. Не преодолев неожиданного сопротивления, «ингерманландцы» решили, повидимому, обойти Копорье по нагорью. Во всяком случае, наш рабочий отряд, подошедший сюда сутки спустя, нашел деревню и крепость свободными от чьих-либо войск, а поле к западу от нее покрытым трупами неприятеля. Лишь через несколько дней местечко было занято белыми, а примерно через месяц снова освобождено нашим наступлением…
Историкам хорошо известно все это. Им теперь совершенно ясны общие контуры тогдашних событий: какими планами руководствовались белые, чем намеревались красные войска воспрепятствовать осуществлению их замыслов, с чего начиналось и каким разгромом закончилось пресловутое «майское наступление генерала Родзянки».
Однако от них зато скрыто другое: дымка времени навсегда окутала детали, частности, саму горячую, живую плоть тех дней.
Откуда им узнать, как именно расположил в то утро своих товарищей Вася Федченко и что переживали эти люди, вглядываясь в поле боя?
Что вскрикнул раненый Стась? С каким удивительно хорошим доверием смотрели бойцы на своего совсем молодого командира, и как — чуть не до задыхания, почти до слез! — он, этот командир-мальчик, вдруг полюбил их? Как верил он им, молодым и пожилым русским, карелам, белорусам — горсточке сынов советской страны?
Откуда узнать ученым летописцам про звонкое верезжанье стрижей над старыми башнями замка, про то, как отсвечивали теплой бронзой волосы Маруси Урболайнен, склонившейся с ведром над пулеметом, как лилась в кожух и закипала принесенная ею вода?
Нет, им уже не видны эти «незначительные частности». Но именно их, прежде всего их видели перед собой, переживали, запоминали, казалось, на всю предстоящую жизнь, и Вася и его соратники.
Общего они еще не могли окинуть взором; общее еще ускользало от них. «Частное» же шевелилось, жило, трепетало перед их глазами… И, вероятно, самым трудным было бы для них правильно учесть, по достоинству оценить их собственную роль, их вклад в великое всенародное дело. Хотя, говоря по правде, у них не оставалось времени заниматься этим. Едва держась на ногах от усталости, они пересекли в
