года эсминец «Гавриил», прикрывая собой сбившиеся за его кормой тральщики, развернулся на норд- норд-вест и, подняв ход до полного, пошел прямо на центр противника… Команда рассыпалась по местам… Шесть минут спустя первый залп тяжело потряс воздух над Копорским заливом, примерно на траверзе деревеньки Керново…
Легко было маринистам прошлых эпох описывать тогдашние неторопливые морские бои: три дня на разворачивание; сутки на сближение… Как же быстротечна, как почти неописуема бывает в наши дни схватка между легкими силами флотов!
Корабли несутся со скоростью пассажирских поездов. Сверхскорострельные орудия бьют неистово. Зеленопенные фонтаны воды вздымаются в местах падения вражеских снарядов. Командиры орудий видят все — не то, что в слоновых задах тяжелых башен линкоров! Пушки бьют не куда-то за горизонт; ответ прилетает не из серебристого марева солнечной дали… Вот он, враг! Вот! Четыре штуки легли у правого за кормой! Эх, дьявольщина, — как скрежещут осколки… «Володя, Володя! Хорошо бьешь!» «Ничего, Паша, ничего… выдержим! Не за царских балерин гибнуть!»
Противников было четверо, «Гавриил» один. Англичане — спасибо им! — никогда не блещут точностью стрельбы: это у них уж национальное! Всплески от снарядов ложились десятками, — но то с перелетом, то…
Владимир Севостьянов был связан по рукам и ногам ответственностью за тральщики: они, торопливо развернувшись, уходили теперь под его прикрытием на восток, к Шепелеву… Значит, оставалось одно: маневрировать как только можно.
Скорость хода то повышается до предела, то падает до нулевой. Резкий разворот!.. Артиллеристы мгновенно меняют свои данные… Опять бешеный бросок вперед, и тут же сразу щелканье машинного телеграфа: «Задний полный! Вперед!.. Право руля… Так держать…»
«Мать родная, Никеша! Да это ж не морской бой! Это ж смесь ту-степа с бостоном… А ну давай еще…»
«За-а-алп!..»
Капитан-лейтенант Кэннеди довольно скоро вынужден был отметить, что его огонь при всей его интенсивности не достигает цели. Русский корабль описывал такие сложные кривые, так кидался из стороны в сторону, что наводка недопустимо сбивалась.
— Что я могу сделать, Макферсон? Они крутятся, как пони на поле для гольфа!
— Насколько я вижу, Кэннеди, они не только крутятся, они еще и стреляют. И очень метко… Им это, как видно, не мешает! Сколько минут идет бой? По моим часам уже тридцать… Ах, чтоб тебе…
На тридцать первой минуте схватки снаряд «Гавриила» прошил борт «Петарды», второго из английских кораблей. Он разорвался глубоко внутри судна. Вспыхнул пожар. Командир «Сомарега» прикрыл собрата дымовой завесой и приказал сбавить ход.
Десять минут спустя, перестроившись, миноносцы вышли из-за облака белого дыма. Сейчас же они возобновили атаку. Но почти в тот же миг два снаряда один за другим врезались на этот раз уже в самого «Сомарега». Носовое орудие было стерто, уничтожено, вышвырнуто за борт. Турбина начала бить… Ход флагмана упал на много процентов.
Джон Макферсон держал себя, как настоящий моряк. Он не моргнул глазом. «Крепкое шампанское в этих проклятых царских погребах, Ральф!» — проворчал он только себе под нос.
Ральф Кэннеди стоял на мостике с закушенной до крови губой. Присутствие тут же рядом с ним джентльмена из Лондона, молодого человека, спасшегося за каким-то дьяволом с «Индефатигэбла», не радовало больше его… Ездят, лазят на чужие корабли, вынюхивают… Невелика в конце концов корысть даже потопить этих неистовых русских, если придется за их корабль расплачиваться двумя своими…
Он хмуро покосился на Макферсона.
Макферсон не улыбался.
— Вы деретесь уже пятьдесят минут, Кэннеди, — произнес он, глядя на хронометр, — я боюсь — вы забыли, что Англия не воюет все же с большевиками… Стоит ли так стараться из-за четырех калош, которые битком набиты бутылками и укомплектованы командой, не умеющей стрелять? Я — не официальное лицо, как вам известно… Но на вашем месте я наплевал бы с высоты мачты на этих «берсеркеров»[25]. Пусть идут в свою северную Валгаллу без нашей помощи.
На пятьдесят второй минуте жаркого боя противник оторвался, наконец, от эскадренного миноносца «Гавриил» и, развивая ход, начал уходить на запад…
«Гавриил», выждав некоторое время, пошел на соединение с тральщиками. Его рация доносила в Кронштадт: «Потерь в людях нет. Имеется один легко раненный, один обожженный и один оглушенный разрывом…»
Легко раненный, Фролов, командир кормового орудия, поднял глаза на своего старого друга Павла Лепечева, когда тот проходил мимо него.
Никеша Фролов сидел с перевязанной рукой на бухте каната. Яростно огрызаясь, он отказывался итти вниз. Выпуклые сердитые глаза его горели; грудь дышала глубоко, но легко. Его лихорадило.
— Комиссар! — возбужденно заговорил он, как только увидел Лепечева. — Комиссар… Ну и дали, а? Четырем, а? Да ведь это ж! Как, знаешь, теперь братва крылья-то распустит!.. На флоте, в Кронштадте… Уж теперь они сюда в открытую не сунутся!.. Комиссар… До чего же хорошо, верно? Эх жаль, больно скоро все кончилось… И чего командир за ними не погнался? А что? Так бы и пошли бы, и пошли, и пошли… Аж до самого до Лондона… А не лезь! Не лезь! Не лезь!..
«Гавриил» вел тральщиков вдоль берега на восток. Солнце клонилось к закату. Над палубой эсминца все еще носился едкий кисловатый запах бездымного пороха, орудийной смазки, поджаренной огнем стали. Но сквозь него, от времени до времени, все сильнее, струйками пробивался нежный, милый сердцу, родной запах. Пахло черемухой.
ВЕРНЫЙ ПУТЬ
Пленум Петросовета, назначенный на девятнадцатое число, был по причинам, никому не известным, перенесен на двадцать второе. С того дня, как Зубков был в гостях у Федченки, прошла целая неделя. Григорий Николаевич не потерял этого времени даром. Как-то в своей старой засаленной клеенчатой записной книжке он отыскал чистый листок между бесчисленными записями возможных допусков, расчетами центров, грубыми схемами каких-то деталей и неуклюжим почерком, стискивая его помельче, наметил те вопросы, с которыми он решил обратиться к председателю Петросовета.
«1. Почему завелась эта буза с эвакуацией? Кто позволяет заводить такой учет и для чего?
Почему на складах все гниет, а для рабочего отряда ничего нет?
Откуда берутся слухи, что хотят взорвать Кронштадт и Балтийский флот?»
Он полагал, что Кирилл Зубков со своей стороны добавит несколько вопросов и вместе они получат указание, как быть, как вести себя, сталкиваясь с тем, что ему представлялось подозрительным, необъяснимым, похожим на какое-то шевеленье таинственных и враждебных сил у нас в тылу.
Накануне заседания, однако, в книжке этой появилась еще одна отметка: два жирных креста. Григорий Федченко не решился этот самый страшный для него вопрос записать на бумаге. Вопрос же этот был такой:
«4. Может ли быть, чтобы у нас в партии могли скрываться и притом же занимать довольно высокие посты перекрасившиеся враги? Имею некоторых на примете, очень подозрительных. Есть ли у меня право подозревать в таких вещах партийца, да еще старше меня? По моему рабочему мнению, единство партии — дороже всего. Так как же быть?»
Вопрос этот назревал давно; больно только было его задать даже самому себе. Но как раз накануне пленума произошло небольшое событие, послужившее решительным толчком для этого.
Еще вчера, двадцатого, вечно хмурый, немногословный человек, деверь Михаил Лепечев был вечером на митинге в бывшем Дворянском собрании (теперь оно называлось «Народным»). Там несколько крупных
