чем-то? Это вряд ли.
— Знаешь, кто ты? — раздается в ответ. — Ты самый настоящий сукин сын. Хладнокровный, бессердечный сукин сын. Тебе никогда об этом не говорили?
— Ты говорила, — говорю я. — Тысячу раз.
— Я всегда говорю только правду. Даже если она глаза колет. Попробуй, поймай меня на лжи — не выйдет, — говорит она. — У меня давным-давно глаза на все открылись, но было уже слишком поздно. У меня была возможность, но я ее упустила. Некоторое время я даже надеялась, что ты вернешься. С чего я это взяла? Не иначе как была не в себе. Сейчас тоже могла бы разревется, но этого удовольствия я тебе не доставлю. Знаешь что? — продолжает она. По мне, так если бы даже ты сейчас горел, если бы ты в эту минуту вдруг заполыхал синим пламенем, то я бы ведра воды на тебя пожалела.
И сама смеется над тем, что сказала. А потом ее лицо снова мрачнеет.
— Какого черта ты здесь делаешь? Хочешь еще послушать? Я так могу целыми днями. Думаю, я знаю, зачем ты сюда явился, но хотелось бы услышать это от тебя самого.
Не дождавшись от меня ответа и увидев, что я сижу как сидел, она продолжает:
— После того, как ты ушел, в общем, после этого мне все стало безразлично. Дети, Бог, все. Я даже толком не поняла, от чего мне так паршиво. Просто будто жить перестала. Жизнь шла-шла и вдруг оста новилась. Причем не разом, а постепенно так, со скрипом. И я все думала: «Если я ничего для него не значу, то тогда я ничего не значу и для себя, и для всех остальных тоже». Вот что было хуже всего. Я думала, сердце не выдержит, разобьется. Да что это я, в самом деле? Оно и разбилось. Конечно, разби лось. Разбилось — и все тут. И до сих пор разбито, если тебе интересно. Вот тебе вкратце и весь сказ. Все на одну лошадку, — говорит она. — И пальтишко и шапку. Все-все, на темную лошадку.
— Ты нашел себе кого-то еще, ведь нашел? Долго ли умеючи. И теперь, счастлив. По крайней мере, так о тебе говорят: «Теперь он вполне счастлив». Да-да, я все читала, что ты мне присылал! А ты думал — нет? Послушай, мистер, я всю твою душонку вижу насквозь. И всегда так было. И тогда я видела ее насквозь, и сейчас вижу. Заруби себе на носу: я всю ее знаю вдоль и поперек как облупленную. Если честно, у тебя не душа, а сплошные джунгли, темный лес, мусорный бачок. Если кому и вправду нужно про тебя чего накопать, то пусть поговорят со мной. Уж я-то знаю, из какого ты теста. Пусть только явятся, я им столько про тебя всякого-разного, нарассказываю. Видели, знаем, дружочек мой. Отбыла свой срок. А ты выставлял меня всем на посмешище на своей так называемой работе. Чтобы потом все эти Томы-Гарри дружно меня обсуждали или жалели. Ну, спроси меня, было мне до этого дело или нет. Спроси, как я должна была себя при этом чувствовать. Ну валяй, спрашивай.
— Нет, — говорю я, — не буду я у тебя ничего спрашивать. Не хочу опять во все это лезть, — говорю я.
— Еще бы ты хотел, черт возьми! И ты сам прекрасно знаешь почему! Милый, ты только не обижайся, но иногда мне кажется, что я готова тебя пристрелить, а потом стоять и смотреть, как ты дергаешься, — выпаливает она.
И снова:
— Ты ведь даже в глаза посмотреть мне не можешь!
Она говорит, прямо так и говорит, слово в слово: «Ты ведь даже в глаза посмотреть мне не можешь, когда я с тобой разговариваю».
Ну вот, пожалуйста, я смотрю ей в глаза.
— Хорошо. Вот и прекрасно. Теперь, может, во всем разберемся, — говорит она. — Так-то оно лучше. Все знают — по глазам о человеке можно много чего сказать. Но знаешь еще что? Я тебе скажу то, чего те бе больше никто на свете, кроме меня, сказать не может. Имею на это полное право. Уж его-то я заслужи ла, мальчик мой. Ты себя с кем-то спутал. В том-то и дело. Что я вообще могу знать, твердят все, уже не знаю сколько времени, и так разобраться — кто я вообще такая?
— Как бы там ни было, но меня ты точно с кем-то спутал. Я ведь даже фамилию — и то сменила! Все, нет больше ни той фамилии, с которой я родилась, ни той, с которой я жила с тобой, ни даже той, какая была у меня два года назад. К чему это все? Да и вообще какого черта? Я вот что тебе скажу. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Пожалуйста. Это что, преступление? Тебе что, кроме как сюда больше пойти некуда? Ни на какой там самолет часом не бежать? Разве тебя в эту самую минуту нигде не ждут?
— Нет, — говорю я. И повторяю еще раз: — Нет. Нигде. Нигде меня не ждут.
А потом я делаю вот что. Я протягиваю руку и сжимаю большим и указательным пальцем краешек ее рукава. И все. Сжимаю на миг — и убираю руку. Она не отстраняется. Она — замирает.
И тогда я делаю вот что. Я опускаюсь на колени, это я-то, такой здоровенный парень, и хватаюсь руками за подол ее платья. Что я делаю здесь, стоя на коленях на полу? Мне и самому хотелось бы понять. Но я знаю, что именно здесь мне сейчас и нужно быть, и стоять вот так, вцепившись в подол ее платья.
С минуту она сидит не двигаясь, молча. Но через минуту снова начинает говорить. Эй, да брось ты, в самом деле, все нормально, дурачок. Ведешь себя иногда хуже маленького. Ну, вставай же. Поднимайся, тебе говорю. Слушай, правда, все нормально. У меня уже все прошло. Не сразу, но прошло ведь. А ты как думал? Думал, не пройдет, что ли? А тут ты приходишь, и опять всплывает вся эта муть, весь этот кошмар. И мне потребовалась разрядка. Но и ты, и я, мы оба прекрасно знаем, что все это уже давным-давно позади, говорит.
— Долгое, очень долгое время, дорогой мой, я была безутешна. Безутешна, — повторяет она. — Можешь записать это слово к себе в блокнотик. Могу сказать по опыту, что во всем английском языке нет слова печальней этого. Ну да ладно, в конце концов все прошло. Кто-то из великих сказал, что время — джентльмен. Или, может, усталая старуха, это уж кому как больше нравится. Теперь у меня есть своя жизнь, — говорит она. — Она другая, не такая, как у тебя, но, думаю, нам незачем сравнивать. Главное, что это моя жизнь, и чем старше я становлюсь, тем лучше должна это понимать. В любом случае, не стоит так сильно огорчаться, — говорит она. — Если слегка — то это ничего. Слегка тебе не повредит, в конце концов, по-другому и не бывает. Даже если ты не в состоянии сподобиться хоть на грамм сожаления. А теперь вставай и уходи, — говорит она. — Муж скоро придет обедать. И как прикажешь ему все это объяснять?
Бред, конечно, полный, но я так и стою перед ней на коленях, не выпуская подол ее платья. Не хочу выпускать, словно какой-то настырный терьер, а колени мои будто прилипли к полу. И я не могу поше велиться. А она:
— Вставай сейчас же. Ну что это такое? Тебе ведь еще от меня что-то нужно. Чего ты хочешь? Хо чешь, чтобы я тебя простила? Ты поэтому так себя ведешь? Я угадала? Для того ты и проделал весь этот путь. Да еще эта история с ножом, которая так тебя вдохновила. По-моему, ты забыл уже все подробности. И тебе нужно было, чтобы я тебе напомнила.
— Ладно, так и быть, я кое-что тебе скажу, только уйди, ладно?
— Я прощаю тебя. Ну что, доволен? Так лучше? Теперь ты счастлив? Только поглядите на него, какой счастливый, — говорит она.
Но я стою как стоял, на полу, на коленях.
Она мне:
— Ты слышишь, что я тебе говорю? А теперь уходи. Эй, ну что же ты, дурачок. Милый, я же сказала, что прощаю тебя. Мы тут даже вспомнили с тобой эту историю с ножом. Даже не знаю, чем еще тебе помочь. Успокойся, детка, произвел, произвел ты впечатление. А теперь тебе в самом деле пора уходить. Ну, вставай. Вот так. Молодец. Ты же у нас большой мальчик, правда? Шляпу, шляпу не забудь.
— Ты же раньше никогда не носил шляпу. В жизни тебя в шляпе не видела. А теперь, послушай меня, — говорит она. — Посмотри на меня и слушай, что я сейчас тебе скажу.
Она приближается ко мне. Теперь она всего в каких-нибудь трех дюймах от моего лица. Так близко друг к другу мы не были уже очень давно. Я осторожно перевожу дух, тихонечко, чтобы она не услышала, и жду. Но сердце все равно так и замирает.
— Просто напиши обо всем так, как считаешь нужным, а все лишнее выкинь. Как обычно. Тебе это будет не так уж и трудно, все-таки ты уже столько лет этим занимаешься.
— Ну вот, я все сделала, как ты хотел. Теперь ты свободен. По крайней мере, тебе так кажется. Свободен наконец. Шутка, не смейся только. В любом случае, тебе теперь стало легче, разве нет?
