услышал, то вместо того, чтобы выяснять отношения, пошел лег. Я провалялся в постели несколько дней, может, неделю, точно не помню. То есть я, конечно, вставал иногда, в туалет, ну или там на кухню, чтобы сделать сэндвич. Днем я даже в гостиную выходил в пижаме, газеты пытался читать. Но тут же засыпал — сидя в кресле. Потом шевельнусь, открою глаза — и обратно в постель, и опять дрыхнуть. Все никак не мог выспаться.
Потом все прошло. Утряслось как-то. Вики бросила своего дружка, или он ее бросил — до сих пор не знаю. Я знаю одно: на какое-то время она от меня ушла, а потом опять вернулась. А теперь у меня такое чувство, что на этот раз ничего не утрясется. Теперь все по-другому. Оливер поставил Аманде ультиматум.
Ну а вдруг... вдруг Оливер в этот самый момент уже проснулся и пишет Аманде письмо, предлагая пойти на мировую? Но даже если он ей чего и черкнет, то наверняка попытается убедить в том, что она поступает с ним и с их дочерью Бет совершенно безрассудно, не задумываясь о разрушительных послед ствиях, и что, в конечном итоге, это ужасная трагедия для них всех.
Стоп, это полный бред. Я Оливера знаю. Он не умеет прощать и смиряться. Вот по крокетному мячу врезать так, чтобы он в соседний квартал улетел, это он может — что, собственно, и было продемонстри ровано. А письма такие писать он не станет. Ультиматум, значит, ей поставил? Ну что ж. Неделя. От не дели четыре дня осталось. Или три? Может, конечно, Оливер уже и проснулся, а раз так, то сидит он сейчас в своей гостинице — сам в кресле, ноги на кровати, в руке стакан водки со льдом, и телевизор работает еле слышно. В костюме, но без ботинок. Сидеть вот так без ботинок — это он еще может себе позволить. Это, ну и еще галстук можно ослабить. Оливер не умет прощать.
Я грею молоко, снимаю с него пенку и наливаю в чашку. Потом выключаю на кухне свет, иду с чашкой в гостиную и сажусь на диван, так чтобы видеть горящие окна на той стороне улице. Но на месте мне как-то не сидится. То так сяду, то эдак, то ногу на ногу положу, то левую на правую, то наоборот. Такое ощущение, что от меня того и гляди искры посыплются — или я окно вышибу, ну или там мебель переставлять начну.
Вот что в голову лезет, когда заснуть не можешь! А когда я чуть раньше вдруг подумал о Молли, я даже не сразу вспомнил, как она выглядит, это же надо, мы столько лет были вместе, почти все время, с самого детства. Молли, которая говорила, что будет любить меня вечно. А я только и могу вспомнить, как она сидела, склонившись над кухонным столом, и рыдала, закрыв руками лицо. Вечно, сказала она. Но только ничего из этого не вышло. В конечном счете, сказала она, вовсе не важно, будем мы с ней жить душа в душу до самой смерти или нет — это ее не так уж сильно и волнует. Наша любовь все равно существует, поскольку «предназначена свыше». Именно это она и сказала Вики по телефону, когда мы с Вики стали жить одной семьей. Молли позвонила, попросила Вики к телефону и сказала: «У тебя с ним отношения, но моя связь с ним никогда не прервется. Наши с ним судьбы связаны».
Вот такая у нее была манера выражаться, у Молли, первой моей супруги. «Наши судьбы связаны». Поначалу она так не выражалась. Это вошло в привычку позже, когда уже много всякого произошло, вот тогда она стала употреблять такие слова, как «космическое», «энергетика» и так далее. Но только судьбы наши не связаны — по крайней мере, теперь-то уж точно, если вообще когда-нибудь были. Я ведь даже толком не знаю, где она сейчас.
Я, пожалуй, могу точно указать тот поворотный момент, когда у Молли окончательно поехала крыша. Это случилось после того, как я начал встречаться с Вики, и Молли об этом узнала. Однажды мне позвонили из школы, где преподавала Молли, и доложили: «Ваша жена тут под окнами школы через голову скачет. Пожалуйста, приезжайте быстрее». Привез я ее домой — тут она и зарядила про «высшую силу» да про то, как «сливаться с потоком», и тому подобный бред. Наша судьба «переменилась». Если раньше меня еще что-то сдерживало, то теперь я бросил ее не задумываясь — бросил женщину, которую знал всю свою жизнь, единственного своего настоящего друга за долгие годы, родного, близкого мне человека. Взял и смылся. Короче говоря, испугался. Просто испугался.
Девочку, вместе с которой я вступил во взрослую жизнь, радость мою, счастье мое, сразу потянуло ко всяким предсказателям, хиромантам, гадалкам с их магическими кристаллами — она искала ответы, пыта лась понять, что ей делать со своей жизнью. Она уволилась, сняла деньги со своего пенсионного счета и впредь не принимала ни одного решения, не сверившись с «И-Цзин». Она стала странно одеваться — во что-то вечно мятое, в красно-оранжевой гамме. А еще она сдружилась с такими людьми, которые от нечего делать пытались — я не шучу — левитировать.
Мы с Молли росли вместе, она была частью меня, а я, несомненно, частью ее. Мы любили друг друга. Это и было нашей судьбой. Я тогда и сам в это верил. А теперь во что мне верить, даже не знаю. Я не жалуюсь, просто констатирую. Я, что называется, опустился. И буду продолжать в таком же духе. Нет никакой судьбы. Есть просто тупая последовательность, бессмысленное блуждание, которое означает все, что захочешь. Против воли и против правил, как у всех.
Аманда? Хотел бы я в нее, родимую, поверить. Но ведь когда мы познакомились, она как раз себе кого-нибудь искала. Вот так всегда с людьми, которые никак не могут угомониться: они затевают что-то новое, хотя прекрасно отдают себе отчет в том, что это навсегда изменит их жизнь.
Хочется выйти во двор, встать перед домом и заорать: «Зря стараетесь — оно того не стоит!» И пусть все это услышат.
«Судьба», — говорила Молли. Впрочем, я думаю, она до сих пор об этом говорит.
Свет в доме напротив погас, остался только свет на кухне. Позвонить, что ли, Аманде? Вот позвоню и посмотрим, как далеко я могу зайти! А вдруг Вики услышит, как я набираю номер или разговариваю по телефону, и спустится вниз? А вдруг она поднимет трубку наверху и подслушает? К тому же нельзя забы вать, что трубку может взять Бет. Что-то нет у меня настроения с ребятней сегодня утром разговаривать. Вообще нет настроения ни с кем разговаривать. Вот с Молли я бы поговорил, если бы мог, но теперь это невозможно — теперь Молли совсем другая. Это больше не Молли. Да и я, что тут скажешь, тоже стал совсем другим.
Как бы я хотел быть таким же, как все мои соседи — обычным, нормальным, заурядным человеком, — пошел бы в спальню, лег и уснул. Завтра будет трудный день, и надо быть к нему готовым. Как бы я хотел заснуть, а проснувшись, обнаружить, что все в моей жизни изменилось. Ну, конечно, не только все эти серьезные сложности в отношениях с Амандой или прошлая жизнь с Молли. А то, что зависит лишь от меня самого.
Взять, к примеру, ситуацию с матерью: когда-то я посылал ей деньги каждый месяц. А потом стал посылать месячную сумму два раза в год. Эти деньги я посылал ей на день рожденья, а потом посылал еще — на Рождество. Я рассуждал так: о дне рожденья я точно не забуду — насчет этого нечего и дергаться, и насчет подарка на Рождество тоже можно не дергаться. Долгое время этот расклад действовал, как отлаженный механизм, — и никаких сбоев.
А в прошлом году — в марте или в апреле, когда до очередного денежного перевода оставалась еще куча времени, — она попросила у меня радио. Вот было бы хорошо, сказала она, ей так не хватает радио.
Она хотела маленький радиоприемник с часами. Она поставила бы его на кухне, чтобы можно было слушать, пока готовишь ужин. И часы под рукой — всегда знаешь, когда вынимать блюдо из духовки или сколько времени осталось до какой-нибудь интересной передачи.
Маленький такой приемничек.
Сначала она просто намекала. Она говорила: «Я так хочу радио. Мне, правда, это не по карману. Надо, наверное, подождать до дня рождения. Мое старое радио упало и разбилось. А я без радио не могу».
И что же я ей на это ответил? Я сказал ей по телефону, что радио мне не по карману. Я ей и в письме написал то же самое, чтобы до нее дошло.
Но ведь это вранье! Я мог бы делать для нее и больше. А говорил, что больше не могу. Радио было мне вполне по карману. Ну сколько оно могло стоить? Тридцать пять долларов? От силы сорок долларов,
