Но на следующее утро Хедвига не вернулась. Гарри провел весь день в своей комнате, отлучаясь только в ванную. Три раза за день тетя Петунья проталкивала ему еду в кошачью дверцу, которую дядя Вернон смастерил три года назад. Каждый раз, заслышав, что она приближается, Гарри пытался расспросить ее о вопиллере, но с таким же успехом можно было добиваться ответа от дверной ручки. Все остальное время Дарсли держались подальше от его комнаты. Гарри не собирался настаивать на общении: еще одна стычка ни к чему не приведет, разве что разозлит его настолько, что он опять воспользуется запрещенной магией.
И так продолжалось целых три дня.
У Гарри попеременно то начинался приступ беспокойной активности, которой не находилось никакого применения, и он мерял шагами комнату, злясь на всех за то, что его оставили одного расхлебывать эту кашу, то он впадал в апатию, часами лежа на кровати, в оцепенении вперив взор в пространство, и с тоскливым ужасом размышлял о предстоящем разбирательстве в Министерстве.
А что, если решение будет не в его пользу? Что, если его все-таки исключат из школы и сломают пополам его палочку? Что тогда ему делать, куда податься? Опять все время жить с Дарсли — невозможно, тем более теперь, когда ему известно о существовании другого мира, к которому он принадлежит всей душой.
Может быть, можно пожить у Сириуса, как тот предлагал еще год назад, до того, как ему пришлось скрываться от Министерства? Разрешат ли Гарри жить там одному, ведь он еще несовершеннолетний? Или вопрос о месте будущего жилья решат за него? Может быть, нарушение Международного Статута Секретности — это такое серьезное правонарушение, что его посадят в Азкабан? Всякий раз, когда Гарри на ум приходила эта мысль, он вскакивал и вновь начинал расхаживать по комнате.
На четвертый вечер после того, как улетела Хедвига, Гарри лежал в очередном приступе апатии и бессмысленно разглядывал потолок. И тут в спальню вошел его дядя. Гарри медленно перевел на него взгляд: дядя Вернон был одет в свой лучший костюм и выглядел чрезвычайно самодовольно.
— Мы уходим, — сказал он.
— Простите?..
— Мы… то есть твоя тетя, Дадли и я, мы уходим.
— Прекрасно, — меланхолично отозвался Гарри, вернувшись к созерцанию потолка.
— Пока нас нет, из спальни ты не выходишь.
— Хорошо.
— Не трогаешь телевизор, стереосистему и другое наше имущество.
— Ладно.
— Не таскаешь продукты из холодильника.
— Хорошо.
— Я тебя тут запираю.
— Запирайте.
Не услышав возражений, дядя Вернон уставился на Гарри с крайним подозрением, потом протопал из комнаты и закрыл за собой дверь. Гарри услышал сначала, как в замке повернулся ключ, а потом, как дядя Вернон грузно спускается по лестнице.
Через несколько минут хлопнули дверцы автомобиля, загудел заведенный двигатель, и донесся безошибочный шорох отъезжающего автомобиля.
Гарри не испытывал никаких особенных чувств по поводу отъезда Дарсли. Дома они или их нет — какая разница. Он даже не мог заставить себя встать и включить свет.
В комнате становилось все темнее, он лежал и вслушивался в ночные шорохи за окном, которое держал все время открытым на случай, если наконец-то вернется Хедвига. Пустой дом наполнился скрипами, бульканьем труб, к которому Гарри оцепенело прислушивался, размышляя ни-о-чем и мучаясь.
И вдруг в кухне, этажом ниже, раздался совершенно отчетливый грохот. Гарри подскочил в кровати, сел и навострил уши. Вряд ли это Дарсли вернулись — еще слишком рано, да и шума подъехавшего автомобиля не было слышно.
Несколько секунд стояла тишина, а потом раздались голоса. «Грабители», — решил Гарри, бесшумно соскользнул с кровати, но через долю секунды сообразил, что грабители не стали бы так громко переговариваться, как те люди, что сейчас ходили по кухне, ничуть не заботясь, что их услышат.
Он схватил палочку с прикроватного столика, встал к двери лицом и весь обратился в слух. Вдруг замок громко щелкнул, Гарри подскочил на месте, дверь распахнулась. Он неподвижно уставился на зияющий чернотой дверной проем, пытаясь уловить еще хоть какойнибудь звук, но было совершенно тихо. Поколебавшись немного, Гарри выскользнул из комнаты и тихо подкрался к лестнице, ведущей вниз.
И сердце у него тут же ушло в пятки. Внизу, в темной прихожей стояли люди, — судя по силуэтам на фоне застекленной двери, в которую светил уличный фонарь, их было восемь или девять. И, насколько Гарри мог разобрать, все они смотрели на него.
— Опусти палочку, парень, пока глаз никому не выколол, — негромко пророкотал чей-то голос.
Сердце Гарри чуть не выпрыгнуло из груди. Он узнал голос, но палочку не опустил.
— Профессор Моуди?[14] — неуверенно спросил он.
— Знать не знаю никакого «профессора», — рыкнул голос в ответ. — И учить никого не учил и в помине. Давай, спускайся, мы хотим тебя разглядеть толком.
Гарри опустил палочку чуть-чуть пониже, но сжимал ее все так же крепко, и с места не тронулся. Для подозрений у него были все основания. Не так давно он девять месяцев провел в обществе человека, которого считал Шизоглазом Моуди, а тот оказался вовсе не Моуди, а самозванец; причем этот самозванец, перед тем, как его вывели на чистую воду, пытался убить Гарри.
Но прежде, чем Гарри успел решить, что делать дальше, раздался второй голос, с хрипотцой:
— Все в порядке, Гарри. Мы пришли забрать тебя отсюда.
Теперь сердце Гарри рванулось наверх. Этот голос он тоже узнал, хотя не слышал уже больше года.
— П-профессор Люпин? — недоверчиво переспросил он. — Это вы?
— Почему мы все стоим в темноте? — прозвучал третий голос, абсолютно незнакомый и явно женский. —
На кончике палочки вспыхнул огонек и залил прихожую волшебным светом. Гарри прищурился. У подножья лестницы толпились люди, внимательно глядя наверх и вытягивая шеи, чтобы разглядеть его получше.
Ближе всех стоял Ремус Люпин. Еще довольно молодой, он выглядел усталым и больным. С тех пор, как Гарри виделся с ним в последний раз, Люпин еще больше поседел, а его одежда стала еще потрепанней и заплаток на ней прибавилось. Но он широко улыбался Гарри, и Гарри, несмотря на растерянность, попытался улыбнуться ему в ответ.
— Ого! Как раз таким я себе его и представляла, — заметила ведьма, державшая над головой светящуюся палочку.
На вид она была моложе всех, на округлом, сердечком, лице, обрамленном коротким ежиком волос ярко-фиолетового цвета, блестели темные глаза.
— Гарри, приветик!
— Да, понятно, что ты имел в виду, Ремус… — протянул лысый маг с африканской внешностью, стоявший дальше всех, — голос у него был глубокий и тягучий, в ухе болталось золотое кольцо. — …Он вылитый Джеймс.
— Только глаза другие, — сипло уточнил из-за его спины седовласый маг. — Глаза, как у Лили.
Шизоглаз Моуди, длинноволосый, седой, с изрядно покалеченным носом, подозрительно косился на Гарри своими разными глазами. Один глаз у него был маленький и темный, как бусина, а второй — большой, круглый, ярко-синий — волшебный, которым Моуди видеть через стены, двери и даже сквозь собственный череп.
— Люпин, ты точно уверен, что это он и есть? — прорычал Моуди. — Хорошенькое дело выйдет, если мы приведем какогонибудь актёришку Искушённого Смертью, который его изображает. Нужно спросить его о том, что знает только настоящий Поттер. Ни у кого нет с собой Веритасерума?
