Только теперь проник я в смысл торжественных слов брата Юстина и в их скрытый пафос.
«…мы живем в аду. Мы – проклятые души».
Почему? Да потому, что ад начинается у самых дверей нашего дома. То самое тело, в котором мы обитаем, принадлежит Темному Хозяину. Мы – его игрушки, его пленники… подобия трагического персонажа, арестанта в касловском фильме «Тени над Синг-Сингом», заточенного в каменном подвале вселенной и более того – превращенного в камень. У меня перед глазами мелькали этот и многие другие образы из касловских фильмов – символы мук и разложения: зомби, вампиры, оборотни, преследуемые преступники…
Что там Юстин цитировал из пророка по имени Сиф – пророка, о котором я до этого никогда не слышал, но чьи писания потом обнаружил на почетном месте в библии катаров? «…и самая плоть, в которую ты облечен, есть твоя погибель». Брат Юстин верил в это! На самом деле верил. Как и Макс Касл.
Мог ли поверить в это я?
Я пытался хотя бы на минуту представить себе, что верю в это, ощутить, что моя телесная обитель – нечто вроде клетки, склепа, зловонного гроба графа Лазаря… и тут же выбросил эту мысль из головы. Она повергла меня в клаустрофобную панику, словно вся вселенная являла собой запертую гробницу, в которой меня похоронили живьем. И вот во время этой паники меня вдруг осенило: я увидел все по-новому, поставленным с ног на голову. С самого начала моих исследований я рассматривал катаров как героев, как жертв нетерпимой церкви.
Тогда понятно, почему брат Юстин смотрит на уродливые, убогие фантазии Саймона Данкла как на произведения высокого искусства. Они были идеальными выражениями человеконенавистнической картины мира. Я ужаснулся собственным мыслям: может быть, это и к лучшему, что катаров преследовали и уничтожили – всех до последнего. За исключением разве что нескольких, которые сумели выжить, а потом исчезли с глаз человечества, чтобы вернуться столетия спустя – в странном обличье кинематографистов.
Может быть, у Фаустуса и не хватало терпения обсуждать религиозные догмы, но поговорить о взглядах на секс он будет не прочь. Как он сказал мне однажды: «Заниматься любовью почти так же приятно, как сражаться. Вот в чем ошибка вашего поколения. Мужчине вовсе не нужно выбирать между одним и другим». Подсунув ему этот предмет, я пытался сохранять ученый вид, но при этом подозревал, что он внесет в разговор похотливые нотки.
– Ходят слухи, – сказал я, – что альбигойцы увлекались довольно экзотическими разновидностями любовной близости. Как вы думаете, в этом есть доля правды?
Он грязно рассмеялся.
– Я все спрашивал себя, когда же вы зададите этот вопрос. Мне всегда хотелось написать книгу на эту тему. «Необычные сексуальные извращения западной цивилизации». Катарам там можно посвятить пару полноценных глав. Церкви – вот где водятся лучшие извращенцы. Черт побери, любая мировая религия восходит к культам плодородия и любовным празднествам. Но у альбигойцев был другой уклон. Их цель состояла в бесплодии. Для них не было большей гнусности, чем утверждение церкви, что секс должен вести к размножению. Они рассматривали это как уловление еще одной невинной души путами плоти. Отсюда следовало, что безбрачие – простейший способ пресечь деторождение. Это вполне устраивало «совершенных», среди которых, возможно, было немало кастратов. Но особого спроса на воздержание за пределами кучки фанатиков никогда не было. А потому для черни альбигойцы предложили испытание полегче – некую разновидность генитальной гимнастики, которая позволяла телу получать нечистое наслаждение, не извергая при этом семени. Возможно, они научились этому на Востоке. Там есть йоги, которые занимаются подобными вещами – бесконечно сдерживают эякуляцию. Они утверждают, что в этом тайна вечной жизни.
– А на сей счет есть какие-то документы?
– Ха, кому бы не хотелось их заполучить? И обязательно с иллюстрациями. Нет, мой мальчик, нам не повезло. Почти все, что нам известно, исходит от противной стороны – от преследователей. Вам придется напрячь воображение, чтобы восполнить недостающее.
Впервые я чувствовал, что могу дать фору моему внушительному наставнику. Я не удержался – не смог воспротивиться искушению.
– Откровенно говоря, у меня есть кой-какие знания из первых рук.
Фаустус оживился – во взгляде у него появилось удивленно-вопросительное выражение.
– Вот те раз! Ну-ка, выкладывайте.
– Прошлым летом я познакомился с одной женщиной, которая утверждала, что знает несколько сексуальных приемов катаров. Она предлагает лекции с демонстрациями.
– Дайте мне телефон этой дамы. Может быть, мне удастся в конце концов написать свою книгу. Как вы считаете, смогу я найти какого-нибудь Гуггенхейма, чтобы он профинансировал полевые исследования?
Пробудив интерес Фаустуса, я позволил себе похвастаться.
– Ее зовут Ольга Телл. Возможно, вы ее помните.
– Кажется, была такая кинозвезда.
– Она самая. Теперь она живет в Амстердаме.
– Наверно, совсем старая перечница. Постарше меня.
– Но она по-прежнему пышет здоровьем. И то, что делает, делает прекрасно.
Фаустус потребовал от меня подробностей моих приключений с Ольгой, и я охотно их предоставил. Я вел рассказ, внутренне краснея за свою предельную откровенность, и чувствовал, что он начинает видеть меня в новом свете. До этого времени он полагал, что я всего лишь киноэстет, такой же слюнтяй, как и большинство его коллег-преподавателей. Чтобы рассеять это представление, понадобился небольшой мужской разговор.
– Ну что же, мой юный друг, – сказал Фаустус после краткого эротического отступления, – значит, вы знаете лучше меня, что искали альбигойцы в постели. Резонно предположить, что когда слухи о подобных упражнениях дошли до властей, последние интерпретировали услышанное как грех против сладострастия, доведенный до крайней гнусности. Катары в целях контроля за рождаемостью даже были готовы прибегнуть к гомосексуализму. Уж лучше содомия, чем беременность. Это было главным обвинением против тамплиеров. И вероятно, вполне справедливым. Еще во времена Спарты товарищи по оружию захаживали друг к другу с тыла. Ах, эта грубоватая казарменная любовь. Никогда этим не баловался, но дело распространенное. Некоторые из лучших бойцов, с какими мне довелось служить, были голубее неба в ясный день.
Все наши разговоры неизбежно вращались вокруг войны. Это плюс мое непонимание в конечном счете и расстроило наши отношения. Что ж, Фаустус был не из тех, кого легко понять. Часто было невозможно разобраться – хочет ли он, чтобы его воспринимали серьезно, и насколько. Было вполне очевидно, что, изображая из себя в университете этакого варвара (осколок прошлого, ведущий непримиримую войну с местной профессурой, этим изнеженным продуктом цивилизации), он лукавил. За всем этим притворством можно было не разглядеть его истинных убеждений. Но они никуда не девались – все время были при нем: преданность старого солдата тем людям, ради которых он рисковал жизнью. Политически говоря, это делало его кем-то вроде суперпатриота типа Джона Уэйна, а во многих вопросах – неисправимым, упрямым консерватором. В то же время на нашем факультете он был среди самых ярых противников Вьетнамской войны. Позицию по этому вопросу он занимал особенную. Он всегда из кожи вон лез, стараясь дистанцироваться от коллег и уж тем более от студентов, которых открыто называл патлатыми молокососами и лоботрясами. Фаустус занимал такую же позицию, как и ветераны, вернувшиеся с бойни, – их гнев и возмущение были его гневом и возмущением. Он был предан не флагу, а медали за заслуги, которую гордо носил на лацкане и достоинство которой было непоправимо попрано Вьетнамской войной. Как бы там ни было, но я полагал, что совместное неприятие войны могло бы упрочить наши отношения. Но в скором будущем мне предстояло узнать, что не могло быть ошибки серьезнее.
Когда заканчивался вывод войск из Вьетнама, группа студентов-киноведов решила организовать в городке показ антивоенных фильмов, снятых студентами разных университетов, – что-то вроде фестиваля
