разговора, занявшего целый вечер, я сразу же сел и записал все, что узнал. Я не хотел упустить ни слова. Если только я не ошибался, последнее отсутствующее звено в истории Макса Касла было найдено.
Осенью 1941 года он отправился в Цюрих, надеясь выпросить у сирот деньги на постановку «Сердца тьмы». Надежды было мало, можно сказать вообще никакой, но в этот тяжелый для него период жизни ничего другого ему не оставалось. Возможно, сироты, надеясь вернуть заблудшую овцу домой и преподать Каслу хороший урок, намеренно ввели его в заблуждение, дав понять, что соглашение возможно. На самом деле шансы на это равнялись нулю, хотя богохульство, которое сироты узрели в касловской версии «Сердца тьмы», и не было преднамеренным – я не сомневался. Иначе он не стал бы показывать им эти отрывки. Скорее всего, он настолько отошел от своей церкви, настолько погрузился в собственное искусство, что уже не чувствовал, где кончаются его эстетические воззрения и где начинается религия. А может, ему просто стало все равно.
По крайней мере, на уровне догадки я смог уловить символику этого маленького фрагмента гораздо лучше, чем о том догадывался доктор Бикс; мои исследования катарской истории кое-чему меня научили. Касл хотел до предела начинить ключевую сцену священным ужасом. Поэтому он пустился во все тяжкие и решил показать все, на что способен. Он выбрал самый откровенный из знакомых ему образов жертвы и искупления: извечный любовный роман между дроздом и дамой Софией. Из того, что мне сказал доктор Бикс, я пришел к выводу: катары по-прежнему отправляют священный обряд, двусмысленно отражающий эротическую встречу между истинным Богом и слабым человеческим разумом, который покушается на божественное откровение, рискуя его осквернить. Был ли этот ритуал столь же откровенно сексуальным, как подавал его Касл в своем фильме? Был ли он на самом деле (я думал об этом с содроганием) столь же убийственно кровавым? Вероятно, нет, хотя я уже и отказался от попыток угадать, что для сирот приемлемо, а что – нет.
Так или иначе, но Касл в своих собственных режиссерских целях перешагнул черту, используя идеи и образы, на которые его церковь наложила табу в изначальном, первобытном смысле этого слова. Для него таинства веры являли собой материю, к которой искусство вполне может обращаться. Он не видел ничего святотатственного в том, чтобы использовать любовный танец дрозда и белой женщины для того, чтобы напитать примитивный ритуал конрадовских дикарей жизненной силой и энергией. Я вспомнил замечание Карстада: «Любая мировая религия восходит к культам плодородия и любовным празднествам». Закосневший фанатик вроде доктора Бикса вряд ли признал бы это – я уж не говорю об использовании этого факта в кино для воздействия на аудиторию неверующих.
Я мог себе представить, какое отчаяние овладело Каслом, если он решился на столь дальнее путешествие, чтобы сделать предложение высокомерным иерархам катарской церкви. Даже если бы ему и удалось добраться до Цюриха с этим жалким фрагментом фильма, его миссия была обречена на провал. У властей, заправлявших в церкви, иссякло всякое терпение по отношению к Каслу. У кино «свое предназначение», – сказал доктор Бикс. Он имел в виду, что кино – инструмент для манипулирования сознанием зрителей, средство воздействия на психику миллионов неверных. Только это и ничего больше. Для доктора Бикса художники вроде Касла и Данкла были всего лишь исполнителями, обязанными беспрекословно подчиняться своим руководителям. Касла неизбежно должны были выпроводить с пустыми руками.
А что потом? Зип Липски говорил, что Макс был готов прибегнуть к шантажу, если бы сироты не выделили ему необходимых средств. Он уже и без того был не очень-то сдержан на язык – выбалтывал всяким чужакам вроде Джона Хьюстона те сведения о катарской церкви, которые сироты предпочитали держать под замком. В каком настроении пребывал Касл, отправляясь в Цюрих, – все в таком же непримиримом? Готов ли он был, вернувшись в Штаты, повытаскивать все скелеты из шкафа? Зип Липски туманно намекал, что сироты бывали довольно-таки жестоки к своим врагам. Но о какой жестокости идет речь, если наложен запрет на пролитие крови?
Когда усталость, накопившаяся за день, взяла свое, было уже около полуночи. Я открыл окно, чтобы впустить свежего воздуха, и сразу услышал пение вдалеке. Звуки доносились, по-видимому, из часовни – священники и монахини исполняли какую-то позднюю службу. Музыка была мягкая, проникновенная, похожая на грегорианские песнопения. В то мгновение, да еще вблизи убеленных лунным светом Альп, я бы сказал, что никогда не слышал такой трогательной мелодии: мелодичной, темной и бесконечно жалобной. На меня нахлынула волна грусти. Хотя слов песни я и не мог разобрать (возможно, то была латынь), я не сомневался: они воспевали древний подвиг – прославляли пережитые лишения и преследования. Мрачная хвала многострадальным предкам, виновным единственно в том, что, невзирая на жестокие гонения, они почитали суровую веру. Несмотря на все, что мне было теперь о них известно (маниакальная мстительность, тайные махинации с целью устроить светопреставление), мое сердце, очарованное сейчас этими скорбными голосами, все же сочувствовало злосчастным сиротам за то, что им пришлось вынести. Больше я о них никогда уже не думал с таким сочувствием.
Спал я в ту ночь неважно. Мне почти сразу же приснился сон, после которого я никак не мог успокоиться. Я видел себя в приютском лимузине по пути в аэропорт. С одной стороны от меня сидел доктор Бикс, с другой – человек, чье присутствие вселяло в меня испуг такой сильный, что я не мог заставить себя взглянуть на него. Напротив, я отводил глаза в сторону, стараясь его не видеть. Когда мы прибыли, самолета поблизости не оказалось.
– Не беспокойтесь, – сказал доктор Бикс. – Мы найдем иное транспортное средство. Но сначала нужно обозначить место.
– Конечно, – согласился я.
Сразу же он и второй человек извлекли из карманов большие мелки и принялись чертить на взлетно- посадочной полосе длинные прямые линии. Я по-прежнему отводил глаза, не желая видеть лица второго человека. Линии, которые рисовали он и доктор Бикс, соединились в большой мальтийский крест, а я оказался в самом его центре. Я восхищался точностью их работы.
– Неудивительно, что ваша церковь продержалась так долго, – заметил я, – Вы с таким тщанием вырисовывали каждую деталь.
– Вы совершенно правы, – сказал доктор Бикс. Он посмотрел на небо, потом указал мне направление. – Видите?
Я взглянул вверх и увидел черную точку, кружащуюся надо мной. Она крутилась и падала вниз, опускаясь все ниже. Это был дрозд. Только теперь он был очень большой. Очень-очень большой. Больше самолета. Внезапно он спикировал – прямо на меня. Я попытался бежать, но меловой крест держал меня, как невидимый забор, – я не мог перешагнуть ни через одну линию. Птица налетела на меня, ухватила за шиворот и подняла в воздух. Теперь мы летели прочь, резко набирая высоту. Я попытался крикнуть, но поток воздуха не позволял мне открыть рта. Глядя с ужасом вниз, я видел быстро уменьшающиеся фигуры доктора Бикса и второго человека – они улыбались, махая мне вслед руками.
Я отчаянно хотел проснуться, но не мог. Этот сон цепко удерживал мой мозг, никак не хотел уходить. Огромная птица несла меня через Альпы, над лесами и фермами. Казалось, она держит меня за шиворот пиджака. Боясь сорваться и упасть, я потянулся вверх, чтобы ухватиться за птичьи когти, но сколько я ни старался – каждый раз промахивался. Мы теперь были над открытым морем и летели с неимоверной скоростью. Я слышал над собой удары мощных крыльев. В страхе я дернулся, и птица отпустила меня. Сердце мое ушло в пятки, когда я почувствовал, что падаю, падаю. Теперь-то уж проснусь, сказал я себе. Но не проснулся. Словно в замедленной съемке я упал в воду. Она сомкнулась надо мной – холодная, густая и темная. Я погружался все глубже и глубже. Вокруг меня сгущалась темнота. Я уже должен был захлебнуться, но этого не случилось. А это пугало меня даже больше, чем смерть, поскольку я понимал, что перехожу в какое-то отвратительно неестественное состояние: безвыходное заточение в какую-то живую смерть.
До меня донеслись звуки музыки… поющие голоса, которые искажались, проникая сквозь воду, становились низкими, дрожащими. Знакомая песня. Слова песенки «Прощай, птичка», старый эстрадный плач о невезении, одиночестве и долгом ночном возвращении домой каждого из нас.
И тут где-то далеко под собой я увидел размытые желтые огни. Это был город под морем, на дне мира.
Я с трудом заставил себя подняться, до меня все еще долетали поющие голоса из сна. Они оставались
