– Среди этих сирот были всякие педики. Педики. Как и эта фон Пуль-цик. Кажется, она была женщиной. Но только лесбиянкой – из тех, что воображают себя мужиками. Были у меня на ее счет подозрения. Меня бы не удивило, узнай я, что она бреется по утрам.
– Значит, эти близнецы были монтажерами. Я не помню, чтобы их имена стояли в титрах.
– Им на это было плевать. Они и не хотели, чтобы там стояли их имена. Им только одно и нужно было – работать с молодыми монтажерами, зелеными новичками. Или с бездельниками. И тогда они вроде как брали всю работу на себя. Они, понимаешь, дело знали и нюх имели, что уж тут скрывать. И они повсюду шлялись со своими советами. То есть советовал всем Хайнци, а Франци – от того я вообще никогда и слова не слышал. Тот был настоящее привидение. Ну вот им и позволяли делать всякие штуки. В особенности с дешевыми фильмами. А кто там на дешевке работает – всем было плевать.
– И студия им это позволяла?
–
– Кто?
– Так я тебе и сказал.
– А на какой студии они работали?
– Да на всех. Эти сироты по всему городу работали.
– Вы хотите сказать, что сироты были везде, на всех студиях?
– Не везде. Я не говорил «везде». Но они были как раз в таких местах, чтобы всюду можно было совать свой нос.
– А почему Касл так считался с этими сиротами?
Мой вопрос, видимо, показался ему глуповатым.
– Бог ты мой, да ведь Макс сам был сиротой. Но он-то был не как остальные, не относился ко мне так, словно я полное дерьмо.
– Макс был сиротой?
– А ты не знал?
– Но вы же сказали, что Макс ненавидел эту Пёльциг.
– Правильно, потому что Макс хотел быть сам по себе. Он хотел снимать свое кино. Ну а эта старая сучка обиделась и ушла. Вот ведь надутая стерва. И уж Макс ей тоже много чего наговорил.
– Это случилось тем летом – в тридцать восьмом году?
– А мы о чем говорим? Конечно, о том лете. Я даже думал, Макс ей сейчас как врежет.
– И где же это они так поспорили?
– Я ж тебе говорил – в Европе.
– Я хотел спросить – наверно в Париже?
– В Цюрихе. Когда мы были в Цюрихе. Там у сирот штаб-квартира была. Ну они тогда и полаялись.
– А вы не помните, о чем они говорили?
– Не. Это же все по-немецки было. Я и слова не разобрал. Но спор был горячий. Тогда-то она и назвала меня обезьянкой – мне потом Макс сказал.
– Ну и чем все это кончилось?
– Она нас тогда со всех сторон обложила – Максу ни гроша не удалось достать, – Потом он с умным видом добавил: – А у нас тогда Гарбо должна была сниматься.
– Грета Гарбо?
– А ты что, знаешь какую другую Гарбо? Она там расписалась у Макса в какой-то бумаге. А тут на тебе – капут. Нету денежек – нету и Гарбо.
– Вы хотите сказать, что Макс Касл собирался снимать Грету Гарбо в одном из этих фильмов?
– Верно. Только ее глаза. Больше ему ничего не нужно было. Только ее глаза. Мы пытались организовать съемки – два, три раза. Но всегда мимо кассы – денег не было. А она много хотела. Пятьдесят тысяч баксов за два, может, три часа съемок. По тем временам – большие деньги.
– Значит, Каслу ее так и не удалось снять?
– Какие уж тут съемки – эта Пульцик все ему испортила. Максу так и не удалось денег собрать. Глаза мы сняли. Но не Гарбо.
– А чьи же?
Он смерил меня хитрым взглядом.
– Догадайся.
– Сдаюсь.
– А ты подумай. У кого глаза вторые после Гарбо? Я говорю, если тебе нужны печальные глаза. Такие Максу требовались. Печальные.
– Нет, правда, я понятия не имею.
– А, ты вообще о чем-нибудь понятие имеешь? – Зип, разговаривая со мной, постоянно терял терпение и обвинял меня в невежестве, – У Сильвии Сидни{173}. Разве нет? Я говорю – только глаза крупным планом.
– Как я сам не догадался?!
– Уж я-то знаю, что говорю. Шутеры знают толк в глазах. Вот если тебе нужен внутренний свет – ищи там. В глазах. Сильвия Сидни. Обалдеть, какие глаза. Может, лучше, чем у Гарбо. Она и много-то не брала. За тысячу баксов у нас снялась. Милая девочка. Я бы в нее мог влюбиться.
– И вы сняли только ее глаза?
– Макс был помешан на глазах. Он их собирал. Если ему нравились чьи глаза – как у Гарбо или у Сильвии, – он пытался их снять. Иногда Макс приглашал какую-нибудь шваль только потому, что у парня были классные глаза. Мы их снимали и откладывали – на будущее.
– На будущее?
– На будущее, для его собственных фильмов. Все время, что я его знал, у Макса в голове была дюжина фильмов, и он пытался наскрести на них деньги. Но все, что ему удалось, – снять сцену здесь, пару кадров там. Когда я стал зарабатывать хорошие деньги, я сам ему давал, но я же не Луис Б. Мейер{174}, черт меня возьми.
– И как он собирался использовать эти глаза?
– Глаза для Макса имели особый смысл. Знаешь, что он сказал как-то раз? «Господь – в глазах. И дьявол тоже там, когда ты моргаешь», – Зип уставился на меня вопрошающим взглядом, словно хотел, чтобы я прокомментировал это высказывание. Но я промолчал; он хрипловато хмыкнул и продолжил: – Он частенько говорил: «Глаза – это врата рая и ада», – Зип снова помолчал – он изучал меня взглядом, явно рассчитывая, что на меня это произведет впечатление. Я ответил ему кивком и многозначительным «гм». Казалось, это удовлетворило его, – Он всюду в фильмах рассовывал эти глаза – Макс. Как в «Доме крови». Там в тени одни глаза, куда ни посмотришь, – он снимал этих накачавшихся актеров на одной из вечеринок, когда они смотрели, как танцует Ольга…
– Ольга? Вы хотите сказать Ольга Телл?
– А кто же еще? Подружка Макса. Хорошенькая.
– А что она танцевала?
Лицо Зипа окаменело.
– Не суй свой нос в чужой вопрос, понял?!
Я быстро переменил тему.
– Значит, вот откуда все эти глаза в «Доме крови»?
– Ну, не все. Некоторые. У нас с Максом еще много было в запасе. Он хотел сделать кино, в котором были бы только глаза – одни глаза. Ну и, конечно, светораздвоение.
– Да-да… светораздвоение. Это один из трюков, да?
Зип издал сердитое шипение.
– Да нет же! Светораздвоение – это светораздвоение, и ничего больше. А уж поверх него можно, если хочешь, накладывать трюки. Но это был никакой не трюк, как и проскольз.
– Больше похоже на фликер.
Еще одно характерное шипение.
– Да нет же! Фликер – тот всегда был. Ты мог раздваивать свет по фликеру, но это было не
