индейские обряды, пьяные заклинания. И конечно, стержневая сцена – танец Ольги с мечом. Вообще-то дьявольски ловкий контрастный монтаж из такого ограниченного материала. Не больше трех-четырех минут, но от ужаса волосы вставали дыбом. У бухгалтеров, я хочу сказать. Мы знали: если в администрации дознаются, что на уме у Макса… но они так и не дознались. К тому времени картина уже была мертва. – Он помолчал, вспоминая, – Вот что было странно. Для Макса эти сцены были очень важны. То есть для него это была не обычная дребедень, не мумбо-юмбо какое. Он хотел, чтобы это было… как бы по-настоящему. Настоящий обряд жертвоприношения.
Время давно уже перевалило за два часа ночи, но в душной, как парилка, квартирке Клер не становилось прохладнее. Балахон Орсона стал его второй вспотевшей кожей – целиком прилип к нему. К этому времени он уже выпил столько коньяка, что взор у него затуманился, а красноречие стало давать сбои. Вечер быстро шел к завершению, но у меня оставался еще один вопрос, и я не собирался упускать такую возможность.
– А о сиротах Касл вам ничего не говорил?
– О сиротах? – Брови Орсона задумчиво нахмурились. – Теперь, когда вы спросили, что-то мне вспоминается… Это какой-то религиозный орден, да? Они брали брошенных детей. Да. «Сиротки бури». Я помню, потому что у Гриффита было кино с таким названием{231}. Верно я говорю?
– Это религиозная организация, – ответил я. – Кажется, они руководили сетью детских приютов. В одном из них Воспитывался Макс. Там-то его и научили снимать кино. Были и другие дети, которых обучали работать в кино. И не только в этой стране.
Орсон оживился – он вспомнил.
– Две такие жутковатые пташки. Близнецы. Как же их звали?
– Рейнкинги.
– Да, точно. Они появлялись на вечеринках у Макса. Монтажеры. Абсолютно немые – никогда слова от них не услышишь. Макс их представил, как Сироток бури. Считалось, что они первоклассные монтажеры. Макс посоветовал держаться от них подальше. Бог знает почему.
– А об этой религиозной организации он вам не говорил?
Орсон покачал головой.
– Только под конец – на премьере «Кейна». Он утащил меня в уголок, сказал, что решил отправиться к сиротам за деньгами. Куда-то в Европу. Уж не в Швейцарию ли?
– Верно. В Цюрих.
– Он был уверен, что они дадут ему денег на «Сердце тьмы». Этого я не понимал. Я считал, что эта картина умерла. Ну и потом тем вечером я слушал не очень внимательно, это для меня была погоня за химерами. Я тогда его жалел, даже не догадываясь, что когда-нибудь и сам буду гоняться за химерами. Вот, например, за такой химерой, как мой друг Мэтью, который, я надеюсь, будет очень мирной и покладистой химерой.
Мэтью сдержанно, но одобрительно кивнул, и слабеющее внимание Орсона тут же зацепилось за него. Они обменялись несколькими загадочными словами об одном из текущих проектов Орсона, о чем-то под названием «Другая сторона ветра»; отснятый материал, если я правильно понял, находился в четырех городах трех стран{232}. Полчаса спустя все пошло вкривь и вкось. А потому Мэтью, Барбара и я собрались уходить. Но не Орсон. Ведь его балахон, по сути, был ночной рубашкой. А в квартире стояла только одна кровать.
Когда я поднялся из-за стола, Клер чмокнула меня в щеку – сухой прощальный поцелуй, печальное свидетельство того, что ее чувства ко мне не сильнее тех, что она питает по отношению к Мэтью или Барбаре. Но прежде чем мы удалились в коридор, Орсон выступил с заявлением.
– Нет-нет, это несправедливо, – сказал он капризным голосом, который теперь упал до раскатистого шепота. Мы повернулись – он с трудом поднимался на ноги, – Мы выпили за всех на свете, кроме Макса. А уж он заслуживает этого больше кого другого, – Клер улыбнулась, вздохнула и покорно налила коньяка на один палец каждому, – Я знаю, какой тост нужно провозгласить за Макса, – сказал Орсон, – Кое-что из моих радиотрудов. Может, кое-кто из вас и вспомнит. – Он вызвал из прошлого тот свой прежний голос; получилось довольно внушительное подражание его молодому «я», которое мне доводилось слышать только в записи. «Кто знает, какое зло таится в сердцах людей?.. Тень знает!»{233} А еще и Макс Касл. Готов спорить на что угодно. За тень в каждом из нас, – Орсон поднял свой стакан. Мы выпили, – Тень, – пробормотал он, опускаясь на стул, – Странный парень. Странный парень. Но он был одним из нас.
Мы восприняли это как разрешение оставить его августейшее величество.
В коридоре Клер задержала меня, и Ферреры сели в лифт вдвоем. Пока мы ждали на площадке, я спросил:
– Он давно приехал?
– Неделю назад – чуть меньше.
Услышав это, я не сдержал упрека:
– Жаль, что я не встретился с ним раньше. Я много о чем хотел его расспросить.
– Я не хотела, чтобы ты встретил его раньше.
– Почему?
– Я опасалась, что он расскажет тебе то, что рассказал сегодня, – о Касле и «Гражданине Кейне». Я не хотела, чтобы ты использовал в своей ретроспективе то, что он может наговорить против себя. Он очень щедрый и доверчивый человек. Но теперь банда узколобых педантов объявила ему войну – заявляют на весь мир, что не он написал сценарий к «Гражданину Кейну». Меньше всего ему теперь нужно, чтобы закричали, будто и поставил «Кейна» не он. Ты меня понял?
Я сказал, что понял, и покраснел при мысли, которая тут же посетила меня: я с удовольствием включил бы все, услышанное от Орсона, в одну из моих лекций в архиве. Клер благоразумно избавила меня от этого искушения.
– И потом, – продолжила она, – нельзя всерьез воспринимать все, что он сегодня выдал. Он любит рассказать хорошую историю. Я бы на твоем месте сначала проверила то, что он наговорил, а уже потом публиковала.
– Включая и… – Я вспоминал слово, но Клер знала, что у меня на уме.
–
Неспешный лифт все еще не вернулся на площадку; я спросил у Клер:
– Тебя можно поздравить? – Она недоуменно посмотрела на меня. Я кивнул в сторону ее квартиры. – Это что-то постоянное?
Ответила она не сразу – по прошествии нескольких секунд.
– Вряд ли. Да это и к лучшему. Иметь его здесь – настоящее приключение, но в остальном… ты ведь не забыл свой маленький роман с Найланой, Девой джунглей. В жизни все, как это ни прискорбно, совсем не так, как на экране, верно? – Я согласился. Последовала новая, еще более весомая пауза. Потом она сказала: – Я вовсе не обязана тебе об этом говорить, но, несмотря на все разочарования, он – первый мужчина, чье присутствие доставляет мне удовольствие после Лос-Анджелеса.
– Ты, наверно, очень занята. Для любви не остается времени.
– Что поделаешь. Это еще не самое тяжелое. – Она устало вздохнула. – Что-то не то происходит с мужчинами. Ты не обратил внимания? – Нет, не обратил. Да и с какой стати мне обращать? – Ты можешь это заметить в кино. Все эта дерьмовая псевдомужественность. Пристрелить их. Закопать их. Прибить их. Похоронить их. Этакие крутые лилипутики делают кино для крутых лилипутиков. Они отпугивают женщин. Может быть, это заговор против размножения. А будет и того хуже. – Я узнал ее речи. Она разрабатывала эту тему в своих критических обзорах со времен появления «Буча Кэссиди и Сандэнса Кида»{234}.– Как бы то ни было, женщина от этого приходит в определенное умонастроение. Сколько можно просыпаться по утрам и находить рядом с собой Гекльберри Финна?!
