и говорили наперебой, чтобы поскорее рассказать друг другу о себе, о том, что и как сумели пережить. Все были так счастливы, что снова встретились, и никто не думал ни о чем ином — кроме Тюльпана, говорившего себе: '- Для начала Аврора ущипнула меня за бедро — так что же будет дальше?'. И кроме Авроры, которая вся горела, как в огне, твердя себе: ' — Тюльпан стал ещё красивее, чем прежде, я все ещё ему нравлюсь, и вообще, разве возможно, чтоб он был влюблен в мою сестру?'. И кроме Деборы, которая говорила: '- Когда пятнадцать лет назад родители разошлись и наша мама с Авророй переехали в Париж, ей пришлось дочь отдать в монастырь Вознесения в квартале Сен-Дени, обнаружив, как неприлично та себя ведет с молодым кучером'. В монастыре Аврора познакомилась с какой-то Фаншеттой, с которой до сих пор переписывается и о которой мне писала, что та весьма слаба на передок… Да, из-за этого всего мне стоит опасаться за Фанфана!'.
И только Оливье Баттендье не думал ни о чем, лишь говорил себе, что когда тут снова Фанфан и сестра жены, он сможет каждый вечер ходить в бордель. И его это так обрадовало, что он хлопнул в ладони и воскликнул:
— Как здорово, что причудами судьбы здесь встретились четыре человека, которым жизнь позволила сдружиться и стать одной большой семьей!
Ведь Оливье четыре года назад, во время предыдущего приезда Деборы, сумел заняться с ней любовью, пока полковник Ташингем отлучился. (Только Дебора, по правде говоря, уже и думать об этом забыла!). И что Оливье без всякой задней мысли лишь высказался по доброте душевной. И мы бы ошиблись, увидев в этом намек на связь между его женой и Фанфаном, поскольку Оливье продолжал делать вид, что ничего не знает. Так что оставим эти рассуждения и пойдем взглянуть на их малыша! Поскольку в конце концов семью скрепляет возможность восторженно ахать над колыбелькой!
Малыш крепко спал, и когда ахи и охи его разбудили, открыл глаза, но никто не сказал, что у него глаза Фанфана — заметил это лишь Тюльпан. Судя по времени, когда он здесь гостил, и возрасту ребенка, все сходилось.
'— Ах, — вздохнул Фанфан-Тюльпан, — так я отец Жозефа-Луи (так звали этого ангелочка), и буду отцом Мэтью (так должны были назвать второго ангелочка), если Дебора родит мне сына!'.
И с той поры Фанфан привык прикрывать глаза — ссылаясь на то, что они болят, — чтобы никто не мог уловить опасное сходство.
— Правда, красавец? — гордо восклицал Оливье Баттендье. — А какие у него глаза!
— Это глаза нашей мамочки! — торопливо заявила Аврора, превозмогая смех, чтобы не вызвать скандал. — Совершенно как у неё были! Помнишь, Дебора, какие у нашей мамочки были чудесные глаза!
— Нет! — покачала Дебора головой. — Когда вы переехали в Париж, я ещё не имела привычки заглядывать людям в глаза, но раз ты утверждаешь, это правда!
— Да, это точно мамины глаза! — снова вздохнула Аврора, отважно подмигнув Тюльпану.
— Безусловно! — подтвердил Оливье Баттендье. — Ах, Дебора, у вашей мамы были изумительные глаза.
'— Значит, скоро вместе с сыном Анжелы у меня будет уже три сына! сказал в душе Тюльпан, который был в восторге от такой шутки судьбы, и который вместе с тем начинал ощущать свою ответственность. — Но вот из вырастить — это будет проблема!' — подумал этот утомленный молодой человек, приплывший сюда с намерением зажить спокойной жизнью. Но, к счастью, до забот этих было пока далеко. Сейчас же нужно было умудриться никому не дать причин для подозрений, — ни Оливье, ни Деборе, — и любой ценой избежать предприимчивости разохотившейся Авроры, которая уже за ужином сжала обеими своими ногами его колено!
— Почему она зовет тебя 'мой жучок'? — спросила Дебора, когда они добрались до постели.
— Да о чем ты говоришь?
— На пристани она тебя жучком назвала!
— Она меня знает с детских лет!
— Поклянись мне, что у тебя с ней ничего не было!
— Но я…с твоей сестрой!..
— Тогда она ещё не была моей сестрой!
— Как это — не была сестрой?
— Я хочу сказать, ты тогда ещё не знал об этом, не валяй дурака!
— Но я же друг Оливье! — огорченно заметил он. — Вы, женщины, что, не знаете, что у друзей такого не бывает?
— Это правда, похоже, Оливье в тебе души не чает! — признала Дебора, уже почти убежденная словами Тюльпана.
— Я его тоже обожаю! А теперь спим, да?
— Нет! Докажи мне, что ты меня любишь!
И начиная с этой ночи Дебора начала проявлять свою радость от любовных наслаждений не обычным воркованием, а громкими выкриками и бесстыдными словами, рассчитывая так принудить сестру, которая спала в соседней комнате, признать её право собственности на Фанфана и доказать той окончательно, как безумно Фанфан её любит и заодно подогреть у той муки ревности, если все-таки два года назад у Авроры с Фанфаном что-то было!
Аврора это выдержала целых четыре недели. Ночные серенады в соседней комнате бесили её тем больше, что вообще не мешали спать Оливье, не пробуждая в том желания посостязаться с Фанфаном. К тому же Аврора была до предела возмущена и тем, что Фанфан подобным образом изменяет ей не с кем- нибудь, а с её старшей сестрой!
Эти сложные чувства Аврора проявляла тем, что хлестала по щекам прислугу, или изображала мигрень, чтоб все её жалели и утешали. Только в один прекрасный день она не выдержала и сказала Тюльпану, когда они пошли собрать землянику к обеду:
— Тебе не стыдно, в двух шагах от колыбели сына ведешь себя как свинья!
— Но он же спит, как сурок! — удивился Фанфан этой атаке. — И вообще это не мой сын!
— Ах ты мерзавец! Ты прекрасно знаешь, что твой! Не видишь, чьи у него глаза?
— Твоей матери.
— У нашей матери глаза были черные!
— Ладно, я скажу Деборе, чтоб была потише, а то будит Оливье!
— Она все делает назло, и я её за это ненавижу!
Но было бы ошибкой в это верить. Также как не было правдой, что Аврору ненавидела Дебора. Сестры прекрасно понимали друг друга. Болтали вместе бесконечно, и разговоры становились тем дольше, чем больше становилась заметна беременность Деборы, чем больше та удерживала Дебору дома и чем меньше та ходила с Тюльпаном на прогулки.
Аврора довольно наблюдала, как с каждым днем растет живот сестры. В конце июля он стал уже похож на бочку, чем Аврора и воспользовалась, в одной из долгих бесед посоветовав избегать в дальнейшем отношений с Фанфаном.
— Ты думаешь? — воскликнула Дебора.
— А что, ты хочешь потерять ребенка?
— Нет, полагаю, ты права! — допустила Дебора, причем даже с каким-то облегчением. — Этот наездник может натворить дел!
И заявила, что все сделает как надо.
Мы с вами знаем, чего стоят такие решения. Жаркие августовские ночи заставили — неважно, виноват был наездник или она сама, — частенько забывать об осторожности, но после нового вмешательства Авроры Дебора все-таки решилась переехать в отдельную комнату. Получила она прекрасное помещение в доме, которое именовалось 'королевскими апартаментами', и помещалось которое в дальнем крыле.
Да и сама Дебора, у которой вечно что-то болело и которая уже вступила в нервное состояние последней стадии беременности, действительно считала невозможным рисковать жизнью внука Людовика XV, королевского бастарда, чья слава, как она чувствовала, уже начинала проявляться в её чреве, судя по тому, как тот брыкался.
