— Но если собираются настичь его у Лафайета, стало быть, знают, где Лафайет сейчас! — возразил долговязый. — Не так ли? — обратился он к кучеру.
— Они вам сказали?
— Нет.
— Ага! Тогда это им может дорого обойтись! — заявил начальник и тоже повернулся к кучеру. — Где это?
— Лос Пасайос, три-четыре лье отсюда. Я вас туда довезу, я знаю тут все дороги, я лучший кучер в Бордо! — задыхаясь, хрипел Алкид, дрожа от нетерпения при мысли, что скоро сможет отомстить и что — быть может наконец-то заполучит ту толстую пачку тюльпановых денег.
Вскочив на козлы, схватил кнут и с самонадеянностью, ещё удвоенной его безумной яростью, заявил:
— Сейчас увидите, на что я способен!
Тюльпан уже не меньше часа торопливо шагал по пыльному проселку, освещенному луной, и начал уже потным лицом ловить первые порывы морского бриза, когда услышал вдруг топот лошадей и отчаянное хлопанье бича. Отчаянное — это слабо сказано, ибо, оглянувшись, он увидел, как метрах в ста за ним летит карета!
Баттендье? Нет, лошади были светлой масти. Значит, это полицейские! Тюльпан отскочил в сторону в кювет и через несколько секунд мимо него с адским грохотом пролетел дребезжащий экипаж, чьи перегруженные рессоры скрипели и стонали. На миг он углядел на козлах кучера, не перестававшего кнутом обхаживать лошадей — это был кучер Алкид, гнавший упряжку в гору! Не снижая скорости, экипаж вылетел на гребень и начал спускаться по противоположному склону — так быстро, что казалось, — экипаж рушится в пропасть со всем содержимым.
— Ай-я-яй! — сказал Тюльпан, вежливо добавив: — Мсье, да сохранит Господь ваши души!
То же самое делали и трое в экипаже. Держались друг за друга и вопили, словно настал конец света. Один уже обмочил штаны.
— Иисус, Мария, Иосиф! — молил долговязый, смахивавший на священника. — Простите мне мои прегрешения! Я никогда уже не изменю жене своей, клянусь!
А человечек в очках — начальник! — орал, уже сорвав голос:
— Остановитесь! Я вам приказываю остановиться!
И тот, кто наделал в штаны, и тот, кто так упорно орал на Алкида, ничего добиться не смогли. безумный кучер непрестанно подгонял коней, движимый яростью и жаждой добыть сто тысяч франков и заодно побить все мыслимые рекорды! И безумие охватывало его тем больше, чем сильнее кровоточила рана над бровью, так что видел он теперь только одним глазом! И не прошло и тридцати секунд с момента, как карета пушечным ядром пролетела мимо Тюльпана, как он услышал чудовищный грохот!
Тюльпан услышал, как трещит дерево — это разлетались на куски двери кареты, потом слетевшие колеса с грохотом запрыгали по дороге, в конце пути врезаясь в деревья, и заржали испуганные лошади — и все. Когда он подбежал к месту катастрофы, над дорогой повисла тишина. Маленький толстяк, потерявший свои очки, сидел посреди дороги и плакал.
— Buеnos noches, sen'or[40], — сказал он Тюльпану с выражением человека, у которого не все дома.
— Buenos noches! — ответил ему Тюльпан и продолжал по-испански. — Могу я вам чем-нибудь помочь?
— Не знаю, — признался толстячок. — Где мы?
— Здесь! — уверил его Тюльпан и полицейскому явно полегчало.
Никто не был серьезно ранен — только перебитые носы, вывихнутые ноги и руки, и Тюльпан, нашедший в обломках чемодан с аптечкой, как мог, помог им. Единственный, кто был без сознания — кучер Алкид, но и тому ничто не угрожало. Залепив ему большим пластырем нос, Тюльпан забрал из карманов те десять тысяч франков, которые дал ему в Бордо. А вместо них оставил листок с такими словами: — 'Дорогой Алкид, благодарю за оказанные услуги, деньги я взял для бедных'.
Потом сказал полицейским, что отправляется в ближайшую деревню за помощью, сел на коня, показавшегося ему получше, и исчез, сопровождаемый пожеланиями удачи.
Сейчас, в это апрельское утро 1777 года, Тюльпан и в самом деле на бриге 'Ля Виктори', принадлежащем маркизу де Лафайету?
Такой вопрос задавали себе Оливье, Аврора и Дебора, когда в семь утра добрались наконец до Лос Пасайос и разочарованно уставились на море, где вдали исчезали белые паруса брига 'Ля Виктори'. Потом к ним подошел какой-то худющий тип, в лохмотьях смахивавший на чучело, и равнодушно протянул сеньору толстый пакет. Внутри Оливье нашел 50 000 франков и такую записку:
'Дорога обошлась дешевле, чем я ожидал. Остаток возвращаю, чтоб было чем залить жажду. Обещанные проценты выплачу.'
А ниже шел постскриптум:
'Жозеф-Луи не любит коровье молоко! Купите козу! Сердечно вас приветствую — любящий вас Фанфан-Тюльпан'.
Что было делать Деборе, Авроре и Оливье? Ничего, у них от такого просто перехватило дыхание! После такой безумной, утомительной гонки — и опоздали! Сраженные своей беспомощностью, они бессильно смотрели на морскую гладь, где в бесконечной дали исчезали белые паруса…
— Ну, я по крайней мере вернул свои пятьдесят тысяч! — сказал Оливье, грозя кулаком в сторону исчезавшего брига.
— By love![41] — выругалась Дебора, так долго молча подавлявшая свое разочарование. — Но пусть этот сопляк не думает, что его взяла! Я поклялась, что он на мне женится! И если будет нужно, для этого отправлюсь и в Америку!
Но тут Дебора с Оливье вздрогнули от неожиданности, поскольку Аврора, продолжавшая неистово размахивать фанфановой запиской, вдруг издевательским тоном крикнула:
— Вы что, поверили, что он на корабле? Все это ложь! И все письмо одна ложь! А я вам говорю — на корабле Тюльпана нет! — И в бешенстве разодрала записку в клочья.
Никто ей ничего не сказал, да и что тут было говорить! Вполне возможно, что Тюльпана, который их всех столько раз обманул, могло на корабле и не быть!
Но, тем не менее, он был на борту, правда в трюме, в самом низу, в полной темноте — зайцем! Сидит на бочке с копченостями, прикрытый ещё одной такой же бочкой, и слева от него — бадья с солониной. Матрос, которого он подкупил и который его тут спрятал, пообещал днем принести поесть и выпить. И вот Тюльпан сидел там в ожидании, время тянулось бесконечно и он изнывал от тоски. Вполне возможно, это все не слишком смахивало на славное приключение. Какого черта он не предложил свои услуги Лафайету? Только кто знает, принял бы их Лафайет? И во-вторых, какое Тюльпану дело до Лафайета и его экспедиции! Тюльпан-то отправился за Летицией! Теперь, в первую ночь плавания, он спрашивает, не сошел ли с ума:
'— Как долго я уже сижу здесь? Плаванье продлится три недели. Как я здесь выдержу, в такой тесноте и смраде?'
Тюльпан всегда любил копчености, но уже знал, что впредь их вида вынести не сможет!
