умиротворяюще. Талантище – здесь двух мнений быть не может.
Чайник давно закипел. Пришлось включить его еще раз, чтобы заварить крепкий ароматный кофе. Немного коньяка в чашку – напиток должен был окончательно привести Альбину в норму. Неприятная дрожь прошла, но тепло по телу разлилось только после того, как Альбина выпила половину горячего, обжигающего напитка. Устроившись в глубоком кресле, она потянулась за наушниками. Эффект от стереозвучания всегда ее умилял.
О том, что настойчиво звучит телефон, Альбина случайно заметила по желтоватому мерцанию индикатора. На часах было начало девятого. Детское время. Покачиваясь в такт звучащей в наушниках музыке, Шахова не спешила снять трубку. Она забыла отключить телефон, о чем теперь жалела. Что может быть проще – не подходить к аппарату, но глаза непроизвольно останавливались на пульсирующем индикаторе звонка. Кто-то проявлял настойчивость. Но тут взгляд ее переместился на экран телевизора.
Сказочный голос Сары, лившийся из наушников, не соответствовал озабоченному лицу диктора. Пожалуй, даже скорбному. Альбина поднялась в поисках пульта от телевизора. Как нарочно, сразу его не обнаружила, а снять наушники тоже не пришло в голову. Альбина вошла в какое-то странное необъяснимое состояние ступора. Картинка на экране поменялась. Альбина хлопнула себя по бедрам, увидев улыбающуюся физиономию Шахова.
– Черт бы его побрал!
Она еще не знала, насколько зловеще прозвучало ее пожелание. Наконец стянула с себя наушники и услышала:
– …выражает глубокое соболезнование родным и близким покойного…
Альбина застыла. Только теперь она заметила траурную черную ленту в нижнем углу фотографии. Глаза Шаховой расширились до предела, дыхание перехватило. Ноги словно сломались в коленях. Альбина рухнула в кресло, промахнулась и, больно ударившись, оказалась на ковре. На четвереньках добралась до тумбочки, где преспокойно лежал пульт. Сделала звук громче, но с экрана вместо привычной музыкальной заставки не услышала ни звука. На безмолвном телевизионном экране было лишь улыбающееся лицо Шахова.
Замолчавший телефон снова напомнил о себе. Еще не пришедшая в себя, Альбина подползла к телефону. Потрясенная, она не чувствовала в себе силы встать на ноги. Ее охватил безумный страх. Теперь она знала, что означает выражение «засосало под ложечкой». Задыхаясь, Альбина наконец сняла трубку, но голос пропал. Ни единого звука не вырвалось из ее горла, только неприятное сдавленное шипение.
– Аля! Аля, ты слышишь? – истерично орал Назимов. Шахова отчаянно закивала, не осознавая, что Ролан этого не видит. – Аля! Он погиб! Его больше нет, слышишь?
– Не понимаю… – прошептала Шахова, и этот ее панический шепот по вложенным эмоциям должен был прозвучать, как набат.
– Аля, авария! Он погиб, понимаешь? – В крике Назимова было не меньше ужаса, чем в едва слышном шепоте Альбины.
Ролан не понимал, почему она не отвечает, и вдруг отчетливо услышал всхлипывания. Внутри у него все оборвалось. Она плачет? Она не может говорить, потому что горе раздавило ее? Она все еще любит Шахова, любит, несмотря на все угрозы, которые обещала осуществить? Все было блефом, хорошей игрой, рассчитанной на его наивность. Какой дурень! А он еще предлагал ей выйти за него замуж! Ясное дело, Альбина не собиралась замуж ни за кого, потому что все эти годы надеялась вернуть свою любовь.
– Господи, Аля, – Ролан собрал весь свой такт и дипломатию, – я выражаю тебе соболезнования. Это ужасно. Крепись, милая.
– Черт! Черт! – У нее неожиданно прорезался голос. И тогда Назимов услышал то, от чего волосы на его теле встали дыбом. – Он опередил меня! Мерзавец! Он не мог со мной так поступить! Он даже сдох красиво, на взлете! Гадина! Все зря! Я никогда не докажу, каким он был…
Ролан положил трубку. Он больше не мог слышать ее разъяренный рык. Назимов представил себе, каким должно быть при этом ее лицо, и швырнул телефон в стену. Ролан был противен самому себе. Эта женщина – сам дьявол. Связью с ней он перечеркнул все то доброе, светлое, что жило в нем долгие годы. Ему никогда не отмыться. Винить некого.
Теперь Полина точно знала, что Господь любит ее, проверяя на прочность самыми изощренными способами. О том, что она избранная, ей доверительно шептали бабки в церкви, куда Полина пришла, чтобы заказать молитву за упокой души Шахова и поставить свечу за царствие небесное для раба Божьего Дмитрия.
– Господь испытывает тех, кого любит, милая. Тяжел и тернист путь любимцев его, – шептала ей на ушко незнакомая старуха.
Как и почему она оказалась рядом, Воробьева не помнила. Был момент, когда, переступив порог церкви, Полина едва устояла на ногах. Почувствовав непреодолимую слабость, она опустилась на колени, склонила голову и так замерла. Единственным желанием было – чтобы время остановилось и отпала необходимость возвращаться в ту жизнь, где она никогда не была и не будет счастлива.
Все шло к тому, что она сама давно могла поставить точку на своем жалком, никому не нужном существовании. Кого она пожалела? Чего испугалась? Полина не хотела быть похожей на свою мать, прожившей, по ее мнению, бездарную, полную зависти к чужому счастью жизнь. Наложить на себя руки означало бы признать правоту Маргариты Петровны, оправдать ее способ решения всех проблем. Полина не могла позволить себе такой слабости, тем более душа ее расцвела и наполнилась надеждой в тот самый день, когда в коридоре издательства она увидела мужчину своей мечты. Он поступил с ней жестоко – она простила. А теперь, когда потеряла его навсегда, единственное, о чем спрашивала себя: какими были их последние минуты? Она сказала ему: «Береги себя…», а он улыбнулся. Она должна была удержать его, должна была уговорить остаться. Не смогла. Это она во всем виновата. Если бы согласилась поехать с ним, он был бы осторожнее.
Беззвучные слезы катились по щекам, когда Полина нашла в себе силы поднять лицо. Размытые фигуры святых на фресках, дрожащие огоньки свечей, запах ладана и едва уловимый шепот: различить слова невозможно. Совершенно очевидно, что одни просят, другие каются, третьи благодарят и, кажется, последних меньшинство.
– Поднимись, доченька, – одна из богомолок помогла Полине встать на ноги. – Ты плачь, плачь. Легче станет. Господь пожалеет, обратит на тебя взор свой, и ощутишь прикосновение ласковых ладоней его.
– Мне бы свечу за упокой…
– Пойдем, все покажу, милая.
Старушка проявила участие, на которое Полина не рассчитывала. Собственно, сердце и душа ее сейчас были настолько полны страданием, что ушла способность испытывать благодарность. Полина равнодушно и даже с опаской поглядывала на маленькую сухопарую бабульку, суетившуюся вокруг нее. Она же и попыталась разъяснить, что тяжела ноша Господней любви. Не каждому дано испытать ее, но нужно не сетовать, а благодарить Всевышнего за милости его, за внимание его.
– Оставьте меня, – отважилась попросить Полина, когда шепот старухи стал невыносим. Он не давал ей побыть один на одни со своим горем, подумать о том, как жить дальше. Как, если больше не хочется нести эту неподъемную кладь любви Господней? Устала. Нет сил сопротивляться. Смысл потерян. Ее появление на свет – ошибка. Только не ее, а расплачиваться приходится ей. – Извините, я хочу побыть одна.
– Да, да, конечно. Прости старуху, если помешала. Хотела как лучше, а оно…
– Все в порядке. Спасибо вам.
Глядя на мерцающие огоньки свечей, Полина словно растеряла все мысли. В голове только звучало набатом: «Это я виновата! Как жить?» А потом пламя свечей вдруг слилось в оранжево-желтый лик. Он словно повис в воздухе. Полина охнула и, прикрыв рот ладонью, в оцепенении смотрела на улыбающееся лицо Шахова. А он смотрел на нее, и его хитроватый взгляд пронизывал Полину насквозь.
«Дима, Дима, что-то страшное, от чего ты убегал все эти годы, догнало тебя и раздавило. Новая жизнь, которую ты для себя придумал, так быстро закончилась. Ты так дорого заплатил за миг славы. Если бы все вернуть, оказался бы ты снова в коридоре моего издательства?.. Занимался бы своим бизнесом и никогда не узнал бы о моем существовании. Теперь ты – еще одно доказательство, что меня всю жизнь предают и бросают те, кого я люблю. Клянусь, ты – последний, кому я распахнула мое сердце. И еще мне жаль… Жаль,
