бредущие в ночи. Они шли неровным строем через кусты, окружавшие маленький лагерь, и сосульки, ледяными фестонами свисавшие с сухих ветвей, звенели и разбивались на их пути. Элоф хотел вскрикнуть, вскочить с места, но конечности не повиновались ему, а язык словно примерз к нёбу.
Первым был Хольвар, который не обратил ни на кого внимания, но просто подошел и сел у костра, как будто отошел минуту назад. Бьюр спрятал лицо в ладонях, и кровь отхлынула от его смуглого лица; Тенвар застыл среди подступающих теней, но с его губ непроизвольно сорвался слабый стон ужаса. Ветер бился и завывал в ветвях над головой, пламя льнуло к земле и ревело, как пойманный зверь, свет и тень менялись местами быстрее, чем мог уловить человеческий глаз. Один за другим они спускались в овраг, все так же неслышно и безмолвно — бывшие члены отряда, навсегда завершившие свои странствия, которым больше не было места на земле, ни ночью, ни днем. За Хольваром приблизился Эйсдан, боцман Мэйли и Дервас, легко ступавший на ногу, которую Элоф видел сломанной и обглоданной до кости. За спиной Дерваса маячил Борхи, сгорбившийся и обхвативший себя руками, словно человек, старающийся плотнее запахнуть свой плащ от холода. Но он, как и остальные, молча занял место у огня, даже не взглянув на тех, кто уже был там, и стал смотреть на пляшущие языки пламени. Хотя на его лице застыла гримаса страха, он не удостоил вниманием того, кто притащился следом. Охотник Кассе, злобно поблескивая глазами, на месте которых когда-то зияли пустые глазницы, тоже опустился на землю возле костра, и теперь в овраге под сенью черных елей, зловеще перешептывавшихся на ветру, мертвых было больше, чем живых.
Ни слова не было произнесено и никто не пошевелился. Они сидели как статуи, овеваемые дымом костра, метавшимся то в одну, то в другую сторону. Элофу показалось, что мороз, сковавший эту землю ледяным панцирем под тонким слоем почвы, поднимается вверх, разливается по его жилам и превращает жар пламени в ничто. Он дрожал так сильно, что не мог говорить, не мог даже связно думать. Мертвецы присоединились к ним, но их глаза были не мертвыми; в них светилась жизнь, их блеск был злобным и обвиняющим, ясным не хуже любых слов.
Толстый сук, прогоревший в костре, с треском переломился и перевернулся на другую сторону, выпустив сноп оранжевых искр. В клубах дыма Элофу вдруг вспомнилась его кузница на соленых болотах, когда он лежал больной, а вокруг собирались жуткие призраки прошлого, терзавшие его душу. Но он встретил эти ужасы лицом к лицу и преодолел их. В его сердце снова вспыхнул огонь, а вместе с огнем — жгучий гнев на тех, кто безмолвствовал вокруг. Это было насмешкой и незаслуженным презрением с их стороны. Что бы ни случилось, он мог по крайней мере возвысить голос и бросить вызов их холодному молчанию. Элоф плотно сжал челюсти, чтобы унять дрожь, и каждое его слово падало веско, словно удар молота по наковальне.
— Чего вы хотите от нас? Когда-то вы были, нашими друзьями, но сейчас пришли не по-дружески. Отвечайте или идите. Оставьте то, что больше не может вас заботить!
Голос принадлежал Стехану, но говорить мог кто угодно: на лицах всех мертвецов теперь застыло одинаковое выражение.
— Добрый кузнец, это ты нас оставил. Всех нас! В засаде, в бою, во время бегства — ты нас оставил!
— Меня утащили вниз…
— Мне пронзили горло стрелой…
— Меня проткнули как куропатку…
— Меня затравили, словно крысу…
— Меня раздавило бревнами…
— Сорвали мне мясо с костей, как кору с ивовой ветки, пока ты махал мечом попусту…
— Говорил, обещал что выведешь нас, а сам оставил меня на растерзание этому чудовищу…
— Ты бросил нас! Нас! Нас! Нас!
Голоса соединились и слились в шипящий речитатив, почти лишенный человеческого смысла, в бессловесную литанию неутоленной злобы, стучавшую в сознании Элофа. На какое-то мгновение он дрогнул под этой тяжестью, цепенящей и оглушающей, как натиск водопада. Но потом другой голос перекрыл речь мертвецов с силой меча, разрубающего сухое дерево.
— Довольно! — отрезал Керморван, и его голос зазвучал так жестко и властно, как им уже давно не приходилось слышать. — Я говорю, довольно! Разве я не выдвигал против себя все эти, и еще более тяжкие обвинения за долгие дни наших скитаний? Есть худшие испытания, чем те, которым вы можете меня подвергнуть, худшие ужасы, чем вы можете наслать! — Его голос на мгновение понизился, взгляд опустился. — И разве я сам едва ли не сломил свой дух, отвечая на них, едва ли не приговорил себя к бездействию и застою, чтобы не причинить вреда хотя бы тем, кто остался в живых!
Керморван поднял голову, и его серые глаза снова зажглись яростным грозовым блеском.
— Я горько сожалел о каждой утрате и мысленно оплакивал каждого из вас. Даже тебя, Кассе, — предателя, который был готов пожертвовать своим товарищем ради куска мяса! Жалок и труслив тот, кто слепо идет навстречу своей участи, отказавшись от милосердия людей, способных защитить его! Я спас бы вас всех, если бы это было в моих силах, и рискнул бы своей жизнью ради этого. По крайней мере ты, Эйсдан, должен знать это! Но я не смог, и бремя раскаяния едва не погубило меня. Если бы не Элоф, я бы сейчас не нашел ответа.
Керморван встал и оперся скрещенными руками на рукоять длинного меча. Несмотря на усталость, сила как будто вливалась в него даже от того ужаса, которому он противостоял: его плечи выпрямились, голос стал суровым и твердым как камень.
— Мне было показано, что жить вечно, под защитой от всех опасностей и случайностей, означает жить отдельно от самой жизни, со всеми ее радостями и невзгодами. Просто существовать, не делая ни хорошего, ни дурного, и неизбежно приходить в упадок со временем. Да, нужно беречься от жизненных опасностей, но избегать любого риска, даже если он может привести к великому благу для всех — безрассудство, граничащее с глупостью. Вы знали, что наш путь будет опасным, и понимали, что вам придется рисковать своей жизнью, притом вы знали, какое благо это может принести для остальных. Единственное утешение, которое я могу вам предложить, это благополучное завершение нашего похода, которое придаст смысл вашим жертвам и обессмертит ваши имена. Большего я и сам не смог бы пожелать. Если в вас еще сохранилась хотя бы частица истинного сердца и разума тех людей, которыми вы когда-то были, тогда вы поймете. А если нет…
Воин неожиданно рассмеялся, хотя в его смехе не было веселья, и хлопнул ладонью по рукояти меча.
— Если нет, то прочь отсюда! Вам нет места среди живых!
Последние вызывающие слова прозвучали в столь абсолютной тишине, что Элоф задержал дыхание. Даже ветер стих; ни один лист не шевелился, а языки пламени приникли к тлеющим углям, не освещая даже ближние кусты. Вся сцена была как будто вырезана на броши из черненого серебра с большим красным самоцветом в центре.
Звук голоса заставил путников вскочить на ноги. Элоф не знал, кому он принадлежал, и сомневался, что подобный голос — пустотелый, бескровный и безличный — вообще может исходить из человеческих уст. Он напоминал далекий отзвук гораздо более могучего и чудовищного голоса, но Элофу не хотелось и думать, кому он мог принадлежать.
Элоф услышал невольный возглас, сорвавшийся с губ Иле и тут же умолкший; очевидно, это название было ей знакомо.
Говорили мертвецы, все вместе. Теперь их головы были подняты, а неподвижные взоры были устремлены на путешественников с напряженностью, делавшей их еще менее похожими на людей. Жуткий загробный голос как будто случайно передавался из одних уст в другие. Но Элоф был рассержен не менее сильно, чем испуган чудовищной переменой, произошедшей с его бывшими друзьями и спутниками. Поэтому,
