простые люди здесь… — вот у них безнадега в глазах. Обреченность у людей такая… что, вешая дворянчиков, я могу только сказать, как там: «С глубоким удовлетворением!». Мало того, что они тут все налоги платят и бесплатно работают на «барина». Так их, сука: вешают, поджигают, убивают… Бабу тут изнасиловать — это вообще в порядке вещей. Что суки творят — не передать! Это не мир — это точно сбывшаяся мечта беспредельщика. Церковь местная, мля, утешает — «Вся власть — от бога», «Надо терпеть…». Я ведь тоже терпел, пока в первый раз автомат не взял в руки. Тогда я и понял, что свободному - подыхать куда как легче. И посчитаться можно и отмстят за тебя, если что. Все не так обидно. А воевал я — за вот таких же, как здесь.
А этим тварям я могу отплатить той же монетой. Живете по беспределу — по беспределу и ответите. А жить… а вот жить вы суки, будете — по закону! Во всяком случае, те, кто выживет!
Ненавижу! Как я их всех ненавижу! И вешать буду — позорно. И казнить — с удовольствием и без удовольствия. И совесть меня мучить не будет. Потому что — прав! Потому что мир — засрали! И какой мир!? Я же вижу. Здесь курорты надо строить и деньги брать, а тут… Козлы!
Скольких я таких «князьков» и бойцов уже видел. Не всех достать смог… — политика, мать её. Но рад, что кровников у меня хватает. Значит, не зря прожил, значит - достоин.
Черт! Вот так на секунду задумаешься — и настроение в заднице. Ну что за жизнь!? И переложить не на кого — моё всё…
Увидев меня во дворе, Юлька тут же полезла с поцелуями. Ага, как же — нежность проявила. Ага! Кто б поверил.
— Хорош уже меня обнюхивать! — слегка вызверился я. — Ещё одна такая попытка и мы расстанемся. Ты меня знаешь! — я жестко посмотрел на неё.
— А я ревную!
— Тогда делай это - молча и про себя!
— А графиня красивая? — совершенно сбив меня с толку, спрашивает меня уже достаточно датая Юлька.
— Ну, красивая. И чего?
— Красивее меня?
— Да!
— Значит — она тебе нравится!
Меня аж перекосило от пьяной женской логики
— Ты охренела? Ну и причем тут одно к другому?!
— Так значит красивее.
— Вот ты дура-то… реально. Даже если она красивее тебя — я что должен на неё тут же наброситься?
— Она графиня!
— И чё? Мне что — шестнадцать лет? Ты что правда, не понимаешь, что твоя ревность — меня реально бесит. Ты либо веришь человеку, либо нет. Всё! И хорош пить. А-то мне завидно.
— А чего завидовать… — присоединяйся.
— Ага! А попа этого бешенного — ты допрашивать будешь?!
— Могу и я! — пьяно бахвалится Юлька.
— Ты знаешь, что спрашивать? — вкрадчиво начинаю я. — Ты знаешь, когда он тебе соврет? Ты сможешь удержать его от смерти, если он захочет сдохнуть? Имеешь практику полевых допросов?
— Я могу помочь!
— Э-э… мать-помощница, а ты уже набралась. Иди… - догуливай, горе мое. Мне ещё полночи с этой толстой сволочью возиться. О! — я пришел в хорошее настроение от промелькнувшей мысли и тут же решил её озвучить. — Я тебе с попом изменю! С мужчиной же не считается?! — и я в голос заржал.
— Дурак! — Юлька тоже засмеялась.
Я поцеловал её и кликнул Шрама. Тот пришел. Я внимательно поглядел на него — чуть выпил, но нормальный.
— Доша прихвати.
— Так он давно в пыточной — ждет.
— Куда монаха засунули?
— В темнице дожидается.
— Часовой?
— Согласно вашего приказа, не сводит глаз.
— Ну-ну…
Прихватив Шрама и конвой — я отправился на допрос. Под донжоном были здоровенные подвалы. Налево — винный. Я краем глаза заглянул. И вот тут я первый раз понял, что значит «Я столько не выпью» безотносительно к бабам. Мама дорогая, сколько винища! И всё моё!!! Огромные ряды замшелых бочек. Ха, можно сказать овеществленный вид счастья.
Ну, а направо была тюрьма. Человек сорок сидело. Пришлось пройти — ну и что, что ночь. От моих обязанностей меня никто не освобождал. Пара-тройка воров, несколько разбойников — ну эти понятно. Кто ж конкурентов потерпит? Остальные; недоимщики, «неуважальщики»… был даже купец. Он отказался платить за проезд — большую часть товара. Несправедливо, мол. Ну, в итоге лишился всего и оказался здесь — теперь выкупа ждал. Но самым ценным пленником оказался ростовщик. Этот «не уважил» деньгами в долг — без обеспечения. Этот для меня сегодня самый ценный. Приказал моментально вымыть, выдать новую одежду, накормить и спать уложить. Правда, под присмотром. Это в глупых книжках ростовщики плохие. А для меня это на сегодня сказочный источник информации. Он точно всё и про всех знает. Профессия такая. Остальным — обещал утром с ними разобраться.
А вот поп ни разу не стоик. Не знаю почему, но мне кажется Симеон в такой ситуации, не стал бы колоться. Порода не та. Предпочел бы сдохнуть от гордости. Другая у него гордость — своя. Не знаю, как объяснить. Но он настолько свой и верный Вере, что и не передать. Да, другой он. И мораль с логикой у него другие, но он свой. Не понравится ему — нипочем делать не будет, если что не по нему. Хоть режь его — ему пох. Но у него Вера есть. И какая! Он в Бога верит и в людей как в отражение его. И денег ему не надо, и ценностей, и власти — он просто другой. Он — верит…
А орденец, или как там правильнее — член ордена. Ага, точно член. Как инструменты и Доша в кокетливом фартучке … такой слегка замызганный фартук с подпалинами и подозрительными потеками увидел и фигуру голую в нем. Как увидал он эдакое предстоящее ему «счастье» — так и потек. Жизнь вымаливал — пусть и темнице. Понятно, что надеялся, что вскоре освободят. Но с альтернативой тоже согласился — безболезненная смерть, вместо недельки «без расспросов, но с выдумкой и пристрастием». Я просто сухим и насквозь казенным языком изложил, что с ним будут делать, целую неделю, и как. Скудновато тут у них, что с выдумкой, что с инструментами. Ни про «испанский сапог», ни про «святую деву» они тут слыхом не слыхивали. Не говоря уж про простые веревки с узелками или капли на темечко.
Зато Дош готов теперь за меня — в огонь кинуться. Я для него, чем-то вроде мессии стал. Понятие допроса — как Искусства, легло на благодатную почву. Он почувствовал себя художником… творцом, если хотите. Вот ведь парадокс. Из отверженного, кем всегда был палач, он вдруг стал фигурой. Пусть пока только для себя и для меня, но и этого ему уже было достаточно. Он ещё оказался и тщеславным. А что — не худшее качество в его профессии. Про форму ему рассказал, про ритуалы. Теперь у меня был ещё один намертво преданный мне человек — палач. Особенно когда немного поведал ему о методах Берии и китайцев. Да уж, вдохнул вторую жизнь, можно сказать.
Орденец сидел в кресле во время нашей беседы. И чего его так трясло в некоторых местах моего рассказа, не понимаю. Но говорить он начал обо всем, о чем его спрашивали, с большой охотой.
Меня интересовали военные силы Ордена, методы устранения неугодных, «адреса-фамилии», как агентуры, так и зависимых и сочувствующих дворян. Места базирования, иерархия. Возможная реакция на его казнь… Да многое ещё. Пытался он пару раз приврать — не поверите, я и его чувствовал, как какой-то детектор. Поправили этого ухаря пару раз кулаком, и он сразу перестал мямлить и недоговаривать. «Не каждый индивидуум способен к парадоксальным эмоциям», — так то!
К середине допроса пришел и Отче Симеон. Высидел и выслушал все, что я спрашивал. А потом он затеял теологический спор, но мне это было уже не интересно. Я предложил вынести этот спор в коридор,
