Я вздохнул, поняв, что отмолчаться не получится. Потом задрал рубашку и показал ему, куда попала стрела. Шрам давно успел зарубцеваться, и короста отпала, но рубец еще немножко лоснился розовым.
Тимка все-таки не удержался и примерил наконечник стрелы к шраму — длина рубца соответствовала самой широкой части кованого плоского жала. Оно проникло в меня глубоко, и если бы не ведьма… То есть, если бы не Танечка…
Когда Тимка убедился, что я не буду врать и сочинять, я рассказал ему о пережитом. Не все.
Я не был уверен, что поступаю правильно, рассказывая. И я не был уверен, что поступаю правильно, рассказывая не все. Ведь я совсем не умею давить в человеке солдатские гены и до сих пор не знаю: стоит ли этим заниматься?
БЕЛЫЙ СЛОН
Господа! Если к правде святой
Мир дороги найти не умеет…
Главное для человека — это сон.
Не оказалось там ни осклизлых ступеней, ни ржавых крючьев, ни снующих крыс. Оказался там длинный коридор казенного вида, тускло освещенный пыльными лампами под жестяными абажурами с отбитой эмалью. Пахло канцелярией…
Глава 1. Повестка
Цивильная жизнь, при всех ее приятностях, бывает утомительно однообразной. Особенно в промозглом октябре. Особенно в нашей столетней дыре на окраине Томска. Особенно спустя четыре года после Парамушира и спустя семь лет после Рио, и спустя добрый десяток лет после Ашгабата. Когда уже не вспоминаются ни ад, ни пот, ни кровь, ни трупы товарищей, а вспоминаются: последняя затяжка перед делом и первый глоток после, и блицкриги по экзотическим злачным местам в промежутках. Но самое главное вспоминается крепкая мужская дружба, которая здесь, на гражданке, сводится к редким и тоже утомительно однообразным попойкам, к воспоминаниям хором и к попрекам жены поутру, а по-настоящему возможна только там, где каждый твой день и каждый день твоего друга может оказаться последним…
Короче сказать, я поначалу даже несколько обрадовался, когда на исходе промозглой октябрьской ночи мне приключилась повестка из райштаба резерва. Поначалу…
Это была срочная мобилизация — иных толкований сновидение, увы, не допускало. Сны с четверга на пятницу (даже личные сны) однозначны и сбываются. А этот мой сон был личным лишь в самом конце.
Вечером, засыпая, мы с Никой настроились на гастрономическую трансляцию, и сначала я видел обычный диетический завтрак в нашей «молочке» — той, что на углу проспекта Светлых Снов и Рассветного тупика. Ника взяла манную кашу и цикорный напиток со сливками, а я — творожники, чай с молоком и кефир. Откупорить кефир оказалось непросто, потому что бутылка была заключена в темно-коричневую кожаную оплетку с двумя длинными ременными петлями. Одну надлежало перекинуть через плечо, а вторую (ту, которая с пряжкой) застегнуть на поясе, и лишь после этого откупоривать и наливать — под столом, как водку.
Застегивая пряжку, я ощутил некоторое беспокойство. Так и есть: в оплетке не оказалось никакого кефира, а оказался в ней РТБИ-32 — армейский тридцатидвухимпульсный разрядник точечного боя. На торце рукоятки, под знакомой еще с Парамушира царапиной, был выбит мой личный номер: 307126-Т. Я вложил «эртэшку» обратно в оплетку, успевшую стать кобурой, и виновато посмотрел на Нику.
— Привези мне оттуда слона! — попросила она очень веселым голосом. Белого! — И как-то ненатурально капнула слезой в манную кашу.
Я хмыкнул, скосил глаза на тарелку с творожниками и попытался убедить себя в том, что они позеленели от старости. Я даже подцепил один из них вилкой, чуть не сковырнув звездочку. Разумеется, это были уже погоны, а не творожники.
— Вот именно слона? — переспросил я, отложив вилку. — Белого? А белый медведь, допустим, тебя не устроит?
— И медведь устроит — ты только привези. Не обязательно целиком, можно хвостик. Шерсти клок. Снежинку.
— Тип…! — Я хотел сказать: «типун тебе на язык», потому что вспомнил совсем другие «снежинки» — парамуширские, о которых Ника не знала. Но потом понял. — Ах, снежинку… Нет, снежинку не довезу: растает в руках.
— Вот и хорошо… — проговорила Ника, не поднимая глаз и бесцельно ковыряя ложкой белую кашу. — Вези снежинку, и пусть она тает. Это значит руки будут теплые. Живые.
— Только не отпевай меня прямо сейчас, ладно? — Пожалуй. я сказал это слишком резко, потому что осерчал.
Суеверия.
Она вскинула на меня обиженные глаза — сухие. Во сне я чуть не забыл, что моя Вероника никогда не плачет. Почти никогда. И загадал: если, проснувшись, я увижу в ее глазах ну хотя бы слезинку — значит, все в порядке. Вернусь. А с белым слоном или без — неважно.
До Парамушира я ни во что такое не верил: ни в Бога, ни в черта, ни в ведьмин сглаз, ни в цыганкин сказ. После Парамушира я верю дурацким приметам, которые сам сочиняю. Кто не успел стать суеверным, остался там. Им уже ничего не снится. И никогда не будет.
— В конце концов, это могут быть просто сборы, — соврал я, переподготовка… Да мало ли! Может быть, нового райкомреза назначили, представлять будут. Соберет резервистов, поручкается с ветеранами — и по домам.
Ника отвернулась.
— Святые сновидцы! — воскликнул я. — Ну, сама подумай: на кой Миротворческим Силам России туда, где слоны? Белые! Что они там сами не разберутся?.. Недельные сборы, самое большее — месячные. Возле Томска погуляем, белых зайцев постреляем.
— Двухголовеньких, — сказала Ника и дрогнула уголком губ (но все-таки вверх дрогнула, а не
