вниз).
— Шестилапеньких! — бодро подхватил я. — Привезти?
— Себя привези.
— Есть привезти себя!
Я сунул погоны в нагрудный карман моей теплой безворотки, поднялся из-за стола, молодцевато отдал Нике честь и, повернувшись налево-кругом, пошел печатать строевым к выходу из «молочки».
— Я буду сниться! — крикнула Ника вдогонку. — Часто!
Ну-ну… Если так же часто, как на Парамушир, то лучше не надо. Прокрутят тридцать один сон в одном сеансе, и такая каша получится! Да еще с купюрами…
В гардеробе «молочки» мне, вместо несолидного шерстяного берета, легковесного пуховика и легкомысленно-полупрозрачного кейса выдали стальную каску, шинельную скатку и плоский солдатский ранец. Я, сдвинув брови, постучал пальцами по торчащему из нагрудного кармана гимнастерки погону с отчетливым желтым просветом — и гардеробщик, извинившись, заменил солдатскую экипировку надлежащей. Теперь это были: фуражка с обмятой тульей, плащ-палатка и офицерская сумка-планшетка. Другое дело.
— Два дробь четырнадцать, ваше благородие, — сообщил он почтительно. Тринадцать пятнадцать, тире, тринадцать сорок пять. Восемь.
Я кивнул. Эти же цифры были написаны малиновым стилом на плексигласовой крышке планшета. Под цифрами пламенел начальственный росчерк, а над цифрами была типографская строчка: «Капитану ТРДД-4 МС Тихомирову В.Г.» Я пригляделся к подписи и присвистнул: это было не факсимиле! Командир резерва полковник Включенной подписал повестку лично, своей рукой…
Я снова перечел цифровой код. Место явки: актовый, он же гипнотренажный зал штаба резерва. Время явки: сегодня в половине второго плюс-минус четверть часа. Готовность: восьмичасовая от момента сбора офицеров 4-го Томского резервного десантного дивизиона МС.
Круто. Это значит: пять часов инструктажного сна, час на ознакомление с личным составом моей полуроты, два часа на экипировку, и — ночной вылет… Куда? Где на текущий момент позарез нужны миротворцы? Не дай Бог, если там, где слоны…
Впрочем, тогда не фуражка бы снилась, а белый пробковый шлем. И белые тапочки.
И Вероника не шутила бы про слонов: такие шутки расслабляют, если и вправду туда. Не для военного сна такие шутки.
Как бы в ответ на невысказанный вопрос, под плексигласом немедленно возникла карта — не то Кольский полуостров, не то Чукотка. И немедленно же изменила очертания — надо полагать, из соображений секретности. Я и моргнуть не успел, а она уже стала картой-схемой автобусных маршрутов Томска (северо-восток). Остановка «Шарики» на проспекте Светлых Снов, ближайшая к штабу резерва, была отмечена ядовито-зеленым кружком. Малиновые цифры, обозначавшие время явки, пульсировали.
Дисциплина.
Все-таки, военный сон есть военный сон: четко, однозначно, без метафор, с минимальным зарядом лиричности. И пока — без патетики. Сны с патетикой будут потом, накануне деда.
Спасибо, хоть намекнули, где будет дело. Не там, где слоны. Слава Богу, не там, где слоны!
Гардеробщик ободряюще похлопал меня по плечу, улыбнулся и волнообразно шевельнул ушами. Уши были большие и плоские — как у слона… И по плечу он меня похлопал не рукой, а хоботом. Белым.
— Врешь! — я погрозил ему пальцем. — Я же видел карту!
Белый слон, не ответив, ткнулся хоботом в нагрудный карман моей безворотки, выдернул позеленевший творожник и отправил в розовую треугольную пасть. Вдумчиво пожевал, сплюнул на барьер четыре золотистые звездочки, задрал хобот и затрубил «Прощание славянки», гулко подхлопывая ушами. На фоне финиковых пальм и белых пагод маршевая мелодия звучала очень душещипательно, хотя и странно.
Разумеется, последние метаморфозы не имели никакого отношения к военной трансляции. Это был уже личный сон, по определению неподконтрольный и неподотчетный, ибо тайна личного сна охраняется государством.
Я пожал плечами и проснулся окончательно. Было без четверти восемь.
Ника спала — у нее сегодня «окно». А мне надо было спешить, потому что на все про все у меня ровно шесть часов. За это время надо побывать в конторе (получить расчет — переоформить акции — обозвать хозяина козлом покурить с ребятами), забежать в Клуб и погасить должок в баре (то-то Гога удивится), вернуться, пообедать, присниться маме (если успею), хотя бы наспех попрощаться с Никой и отговорить ее от провожания. Ничего этого мне не хотелось делать, в особенности наспех, а меньше всего хотелось будить Нику, заглядывать ей в глаза и лишний раз убеждаться в том, что она никогда не плачет. Или вдруг обнаружить, что — почти никогда. Ну, не мог я загадать что-нибудь поумнее?
Ей было удобно спать у меня на плече, улыбаться во сне, почмокивать и перекатывать языком фантастическую вкуснятину. Снилась ей, конечно, не наша «молочка», а нечто принципиально невообразимое. Для меня. Мне Бог не дал. Я могу видеть во сне только то, что транслируют, причем в самой примитивной интерпретации. Или белого слона, если ничего не транслируют, а производят выборочный контроль альфа-ритма спящих россиян. Отчетливость этого ритма в фазе парадоксального сна считается достаточным признаком лояльности гражданина. А вот «проснутики» (люди, не способные видеть сны) непредсказуемы, раздражительны до агрессивности и опасны для общества.
Мой альфа-ритм соответствует норме: я вижу сны. О том, что я способен видеть только белого слона, никто не знает. Даже Вероника.
Если бы не этот белый слон, числиться бы мне от семнадцати лет и по сию пору в неизлечимых проснутиках, отмечаться ежемесячно в ближайшей из районных инспекций Консилиума, получать на любой из немногих доступных работ одинаково мизерное жалованье в размере полутора продуктовых корзинок, завидовать полноценной жизни моих здоровых сограждан и разве что из газет узнавать о новых миротворческих акциях, производимых за пределами Российского Союза Демократий.
И не видать бы мне в жизни счастья — да психолог помог: сводил в зоопарк и накрепко впечатал в подкорку самое-самое, поразившее десятилетнего пацана, которому (вот ужас!) ничего никогда не снилось. В первую же ночь после сеанса гипнотерапии огромный белый слон с печальными глазами опять аккуратно взял у меня из рук надкушенный бисквитик и аккуратно съел, а потом осторожно обнял меня хоботом и, посадив себе на спину, сделал символический почетный круг внутри загородки — десять на десять метров. И во вторую ночь я угостил его бисквитом и покатался на его спине, и в третью, и в четвертую… А спустя неделю мы переступили загородку, и слон катал меня уже по всему зоопарку, постепенно удлиняя маршрут, пока наконец мы не выбрались в город, потом за город, в другие города, где я бывал и о которых слышал.
Белый слон листал мои конспекты, когда я засыпал над ними, и во сне пытался втолковывать мне премудрости сопромата. Крушил, топча своими тумбами, мой кульман, обнаружив ошибку в конструкции, не замеченную мною днем. Подключался к воскресной идеологической трансляции, представляясь языческим божеством во плоти и до икоты изумляя диспутантов — юных просветленных прозелитов единобожия и их оппонентов, придурковатых адептов животного атеизма, называемого «научным».
Белый слон вынудил меня познакомиться с Вероникой — по-видимому, из корыстных побуждений. Ему надоели мои бисквиты, а Ника была и осталась великой сластеной. Как я вскоре выяснил, моему слону всегда нравилось то, что нравилось ей.
Белый слон пронес меня через хаос и прах баррикад мятежного Ашгабата, откуда я вернулся поручиком резерва. Он был со мной в штате Рио де Жанейро, на совместных учениях армий великих держав. После русской «иглотерапии» двухмоментного замера скалярных полей агрессии с последующей блокадой дивергентных («горячих») точек — генералам Южно-Атлантических МС оставалось лишь сублимировать нерастраченную военную мощь в грандиозных парадах… Вместе с белым слоном мы обезвреживали выжженный термитными снарядами, загаженный квазибиотикой, трясучий от разбуженных вулканов, звенящий от радиации Парамушир — остров, который Корякское Ханство и Республика Саха пытались преступно использовать как полигон…
Спасибо, белый слон! Благодаря тебе я стал, как все. В семнадцать лет мой альфа-ритм был
