сне. Поэтому, поднявшись вслед за Цербером на высокое крыльцо терема, я с самым решительным видом уселся на последнюю ступеньку и вознамерился проснуться.
Проснуться мне не дали. Подхватили под руки с двух сторон и бережно внесли внутрь. Скелетов не было, а был вощеный деревянный пол, цветастые парчовые портьеры, невероятных размеров люстра на длинных цепях и настоящий огонь в настоящем камине. Мебели было немного: стол, стул и лавочка перед камином. Лавочка пустовала, стол был накрыт свисавшей до пола скатертью с вышивкой и ломился от яств, а стул был крайне неудобен: прямая высокая жесткая спинка с угловатой резьбой, узкие прямые подлокотники и жесткое сиденье. Ноги мои не доставали до пола. Горохового Цербера уже почему-то нигде не было. Было много суетящихся парней в чистых белых косоворотках и еще больше степенных девиц в длинных (непрозрачных) сарафанах и с кокошниками, а я был неописуемо грязен, вонял и не соответствовал обстановке. Если бы я оказался еще и без брюк, то я бы точно знал, что это сон. Но брюки на мне были, и брюки мне нужно было сменить.
Ни добры молодцы, ни красны девицы никакого несоответствия не замечали. Они делали вид, что так и надо, и даже не морщились. Они лишь белозубо улыбались, раскладывая у меня на коленях белоснежный рушник и затыкая мне за ворот белоснежную хрустящую салфетку. Я все еще надеялся проснуться и не сопротивлялся. Но когда мне с поклоном поднесли на серебряном блюде массивную серебряную чарку, украшенную золотой чеканкой с изображением двухголовой птицы, я отрицательно мотнул головой, отнял от подлокотников свои грязные руки и выразительно посмотрел на них.
— Помыться бы, что ли… — проговорил я просительно. — И что с Мефодием? Куда вы его унесли?
Красна девица не шелохнулась, продолжая протягивать мне блюдо с чаркой и приветливо улыбаться, и лишь вопросительно покосилась куда-то мне за спину.
— Не извольте беспокоить себя, светлый князь, — ответили мне тихим голосом из-за спины. — Откушайте, не побрезгуйте. А баенка сей минут будет готова.
Добрых молодцев от этих слов как ветром сдуло, а красны девицы медленно двинулись прочь, пятясь и кланяясь. Лишь та, которая с чаркой, продолжала стоять рядом, улыбаясь чуть напряженно.
— Народец ваш, сами изволите видеть, умом не зело расторопен, продолжал тихий голос. — И усерден, а бестолков-с.
Я ухватился руками за подлокотники и заглянул за спинку (дурацкий стул!). Говоривший был низковат, полноват, лысоват и одет без претензий на старорусскость — как я, но в чистое. Улыбка у него была не более чем вежливой, взгляд желтых глаз невыразителен, но цепок, а пальцы рук, умильно сложенных на животике, нервно подрагивали. Лицом он был вылитый Гороховый Цербер — но гладко выбритый и вдруг помолодевший лет на сорок.
— Князь? — переспросил я неприязненно. — Вы меня с кем-то путаете, сударь.
— Отнюдь нет, Андрей Павлович, — возразил человечек. Забрал у девицы блюдо (она, еле слышно вздохнув, поклонилась и плавно попятилась прочь), подошел ко мне вплотную и шепнул:
— Сядьте прямо; держите себя достойно; возьмите чарку.
— Что? — растерялся я, однако сел прямо и взял.
— Пригубите, — шепнул человечек, а вслух повторил: — Откушайте, не побрезгуйте.
— Перестаньте кривляться, — попросил я. — Вы кто — господин Волконогов? Где Мефодий? Ну, тот человек, которого я привез. Что с ним?
Человечек молчал, держа перед собой блюдо и невыразительно глядя на меня снизу вверх. Я пригубил. В чарке был мед. Очень душистый и крепкий градусов двадцать, не меньше.
— Ну, пригубил. Дальше что? — спросил я и попытался поставить чарку на стол.
Человечек ловко перехватил ее и поставил сам. Блюдо он сунул, не глядя, подбежавшему молодцу, а мне подал золотую двузубую вилку и стал придвигать закуски: салатницу с груздями в чесночном рассоле, тарелочки с какими-то паштетами, миску со студнем из белорыбицы, горушку мелких птичьих тушек в жаровне… Одновременно он говорил — тихим, ровным, спокойным голосом, никак не соответствовавшим содержанию:
— Я не кривляюсь и не юродствую, светлый князь. Просто я знаю о вас больше. чем вы. Такая у меня профессия: знать. Вы кушайте, кушайте… Государь Мефодий Васильич — у себя, в государевом тереме, и господин Волконогов там же, и все государевы лекари… А меня Савкой зовите и обращайтесь ко мне на «ты». Савелий Семенов я, по фамилии — Бутиков-Стукач, потомственный филер и доноситель. То есть, человечишко самого подлого роду-племени, и до той поры, пока лично в службе не отличусь, по батюшке меня величать не положено. Вот-с… Вы кушайте, кушайте, светлый князь, а я говорить буду… Касательно телесной хвори Государевой: она излечима и, по всей вероятности, будет излечена. Но и при таком благоприятном исходе вам надлежит быть готовым к приятию великого бремени…
— К чему?
— К престолонаследованию-с… Мефодий Первый, Государь-Самодержец Всея Великия и Малыя и Белыя и Дальния Руси девятнадцать лет тому назад изволили отречься от престола, облаяв своих думных бояр неподобающими словами. Сделанное по недомыслию и в горячности, отречение не было принято, но в силу формальной преклонности лет Государя боярская дума поставила ему регентом господина Волконогова…
— Бред, — проговорил я с набитым ртом. — Но забавный. Это что воробьи?
— Дрозды, светлый князь.
— Их же руками надо, а у меня руки грязные.
— Баенка уже истапливается, а подлым людишкам ни к чему нашу беседу слышать. Вы пальчики рушничком вытрите — ничего, постирают. А дроздов на вилочку, да и в рот. Косточки-с мягкие, пропаренные, даже не почувствуете. Мне продолжать ли?
Я кивнул. Дрозды оказались немногим вкуснее курятины, но косточки, действительно, не чувствовались. Можно было даже не жевать.
А вот сведения, сообщенные мне тихим ровным голосом филера Савки, ни прожевать, ни усвоить было никак невозможно. Они не лезли ни в какие ворота и были слишком противоречивы даже для параноидального бреда. Я престолонаследник Мефодия первого, который пытался отречься, но ему назначили регента «в силу преклонности лет»… Может быть, все-таки, «по малолетству»? Мефодий на целый год моложе меня, девятнадцать лет тому назад ему было тринадцать — то есть, около семи, если по-марсиански… То ли я думал вслух, то ли считал на пальцах, потому что Савка сказал:
— Ко дню утверждения регентства Мефодию Васильичу было без малого сто сорок лет.
— Сколько?
— Сто тридцать восемь по земным календарям-с, — ответил Савка, снова наполняя чарку, которую я как-то незаметно опростал.
Я опять кивнул (с самым серьезным видом) и подумал, что убежать из этой психушки, наверное, будет непросто.
— Ваш прапрадед, светлый князь Еремей Васильич, был его старшим братом и первенцем светлого князя Василия Юрьевича, — все так же ровно говорил филер, как будто сообщая результаты скучных архивных поисков (так оно и оказалось впоследствии — только поиски эти производил не он). — Еремей родился и упокоился на Земле. Мефодий же был зачат на борту «Лены» и появился на свет на борту «Луары» вскоре после гибели светлого князя Василия Юрьевича, чей прах, сожженный под парусами «Юкона» и «Лены», развеян в пустоте, в полупарсеке от Вселенского Предела…
Убежать будет непросто, а за забором меня поджидают опричники на турбоциклах. Правда, Церберу было приказано «отогнать псов» — но вряд ли он отгонит их далеко. Я эту породу знаю, они сутками ждать могут.
10
В «баенке», пока меня отмачивали, терли, хлестали, мяли, снова хлестали и снова отмачивали, я пытался припомнить все, что я знаю о Последней Звездной Экспедиции. Знал я немного.
