Я перелистнул еще несколько страниц, подумав, что некоторые профессора филологии (в особенности — криптолингвисты) бывают не менее занудны, чем чопорная воспитательница Гека.
Здесь, надо полагать, заканчивалось длинное, страниц на двадцать, предисловие — потому что после этого абзаца стояли римская цифра I и подзаголовок «Рюриковичи». Я вспомнил, что бояре, видя мою истерику, назвали меня «истинным Рюриком», и пожалел, что не начал читать прямо отсюда. Глаза уже болели, а Савка почему-то не спешил принести свет…
Собственно, дальше можно было и не читать. Если Василий Щагин — сорок шестой Рюрикович, то я, его праправнук — пятьдесят какой-то. Где-то еще должны быть скальные черви-оборотни, которые грызли гранит зубами героя-повествователя, — но все это уже неважно. Важно то, что поведение обитателей марсианской психушки за кремлевской Стеной становится понятным. Их безумие, так сказать, обретает систему.
Правда, ненормальны тут не только жители усадьбы господина Волконогова. Колюньчик Стахов, например, тоже подвинут. На той же самой почве, но в другую сторону. И Харитон Петин, с его серебряной шпагой. И нервный, усомнившийся в действенности парализатора («Нажать не смогу — да и толку-то!..»). И ничем не лучше Викентий Ильич, спустивший на меня эту свору: тоже ведь преследует некие неудобопонятные цели.
Не короноваться ли мне? В государевом тереме будет, пожалуй, уютнее, чем в подвале Тайного Приказа. И воздух чище. Там, говорят, не то что кислородных масок — обычных респираторов не дают. Интересно, во что обошелся господину Волконогову личный газоколлоидный купол над всей усадьбой? Над вокзалом космопорта — попроще, силикопластовый.
Три, ну четыре версты до космопорта Анисово. Сотня миль до Марсо-Фриско. Шесть тысяч километров до Фобоса. Каждое из этих расстояний сущий пустяк для человека, которого никто не считает ни потомком Рюрика, ни оборотнем из романа…
Очень болели глаза, очень хотелось проснуться, и, кажется, опять начиналась истерика. Запустить сочинение Саргассы в окно и выпрыгнуть следом. «Берсерки-с, варяжья кровь!»
Я взял себя в руки и снова попытался читать. Буквы расплывались и прыгали перед глазами… Тогда я отодвинул книгу вместе со столиком, поднялся, сунул руки в карманы и подошел к восточному окну.
За окном была православная Русь, какой ее рисуют в детских книжках: березы, сосны, избы, терема, церквушка, огороды с пряслами, даже какой-то узкий извилистый водоем — не то и вправду речка, не то просто канава. Зубчатая Стена, тянувшаяся вдоль невидимой за нею магистрали, делала пейзаж неисправимо искусственным; Колдун-Гора, нависшая трехглавым призраком над горизонтом, — и вовсе нереальным… Здесь княжить? Под этим тусклым солнцем, которое уже обогнало Деймос и подбиралось к зениту, но все равно не могло обеспечить достаточно света для чтения?.. Рваная хламида Деймоса разбрызгалась темной кляксой над перевалом между Средним и Северным Шлемами, там, где кончалась атмосфера долины Маринер. Края кляксы металлически отсверкивали… Я отвел взгляд от никому не нужного спутника с никому не нужным парусом «Луары» (все-таки, невероятно, чтобы кто-нибудь мог уцелеть в такой катастрофе) и опять посмотрел вниз.
И увидел Мефодия.
То есть, сначала я увидел толпу. Все те же бородатые, в мохнатых шапках, толпились на песчаной дорожке между моим и соседним теремами, опять суматошно трясли рукавами и что-то вскрикивали, а посреди гама, демонстративно игнорируя костюмированных психов, стоял и деловито озирался он.
Мефодий Васильевич Щагин — Государь-Самодержец всея Великия и так далее, Рюрикович в сорок седьмом поколении, младший сын такелажника «Лены», светлого князя Василия Юрьевича, мой двоюродный прапрадед, рожденный на борту «Луары» и чудом уцелевший в кораблекрушении… мой друг и почти ровесник Мефодий Щагин, немножко странный тип, официант из «Вояжера» — был в своем любимом, затасканном комбинезоне звездолетчика с эмблемой Матери-Земли на левом рукаве. Под мышкой он держал огромный сверток, в котором я без труда признал комбинированную упаковку для поющих устриц, изобретенную им же. Он стоял и деловито озирался. Он наверняка искал меня.
Я поспешно исследовал раму окна и опять не понял, как она открывается. Придется бежать вниз.
Хорошо, что я замешкался и не побежал сразу. К Мефодию, непочтительно расталкивая ряженых, приблизился Савка и стал ему что-то втолковывать. Мефодий послушал, согнутым пальцем свободной руки постучал себя по лбу и что-то спросил. Савка развел руками, задрав очи гор[ac]е, а потом указал куда-то на восток и вверх — не то на Колдун-Гору, не то на Деймос. Мефодий посмотрел в ту сторону, почесал в затылке, ухватил Савку за ухо, и они пошли по песчаной дорожке прочь от моего терема. Ряженые бояре, толкаясь и кланяясь, расступились.
Я снова ощупал раму окна и несколько раз толкнул. Она была сделана прочно. Тогда я вспомнил о ключе, достал его из кармана, зажал в кулаке и размахнулся, моля Бога о том, чтобы это оказалось обычное, а не гермостекло.
Бог услышал мою молитву…
18
Мефодий выглядел не многим лучше Петина. Правда, ожогов на лице не было — но было множество мелких ссадин, два аккуратных пластыря на правой скуле и густая россыпь черных точек над и под правым глазом. Наверное, он успел зажмуриться, прежде чем что-то там произошло…
Завтрак нам подали в светлицу — и сюда же принесли мою цивильную одежду, а едва задрапировали разбитое окно и подмели осколки, я погнал всех вон. И Дашку тоже, но Мефодий ее задержал — ухватил, привстав из кресла, за сарафан, притянул к себе и усадил на правый подлокотник. Поющую устрицу он еще раньше пристроил слева от себя, на полу, и то и дело притрагивался к ней и поглаживал, словно боялся, что она убежит.
Вот и сейчас, пока людишки, толкаясь в дверях, покидали светлицу, он левой рукой поглаживал сверток, а правой похлопывал по Дашкиному бедру.
— Я думал, ты что-то хочешь мне рассказать, — сказал я, когда мы остались втроем, и покосился на Дашку. На похлопываемое бедро.
— А ты не ревнуй, — хохотнул Мефодий. — Я же вот не ревную! — Мягким тычком пониже спины он столкнул Дашку с подлокотника и велел: — А ну-ка, Дарья, закрой поплотнее дверь да помоги светлому князю одеться.
