корабль. Там он теперь и лежал, надежно принайтовленный за штыри антенн, — на самой корме, под примитивным гироскопическим устройством.
Гораздо больший интерес вызвало у Окиала само святилище — шлюп-антиграв, обглоданный квазиреальностью этого мира. Юноша, видимо, сразу почувствовал в нем нечто необычайное, нечто не от мира своего и, получив разрешение Тоона, немедленно вскарабкался на борт — к шумному неудовольствию кормчего, который стал поносить его за святотатство.
До сих пор все шло так, как посоветовал морскому владыке Зевс. Было жаркое солнце, припекавшее Демодоку лысину, был ровный попутный ветер, довольно редкий для этого времени года, была неспешная уважительная беседа между Тооном и постепенно разговорившимся кормчим, человеком набожным и подозрительным. Поначалу он ни в какую не хотел брать незнакомца на борт, ссылаясь на некие неблагоприятные знамения в небе. Но Тоон и сам, к удивлению Демодока, оказался неплохим авгуром — толкователем воли богов по поведению птиц. Он быстро запутал кормчего, доказав, что знамения, которые тот наблюдал, могут обозначать прямо противоположные вещи, а следовательно, ничего не обозначают, — и тут же предложил провести новое гадание, теперь уже наверняка. В результате оказалось, что для благополучного исхода плавания Акронею просто-таки необходимо взять на борт трех пассажиров. Тоон уже послал было Окиала за вторым своим учеником, но тут выяснилось, что Демодок тоже намерен вернуться в Схерию. Вместе с Тооном и Окиалом получалось как раз трое, а набожный кормчий решительно высказался за кандидатуру любимца муз.
Жаркое солнце, попутный ветер, беседа… Все очень точно соответствовало словам Зевса, и присутствие аэда нисколько не нарушало предначертанного хода событий. А может быть, и более того — являлось необходимой частью предначертаний, не до конца открытых певцу. Одно утешало: до северной оконечности Лефкаса они добрались без приключений, и осторожный кормчий решил остановиться здесь до утра. Если месть Посейдона свершится, то произойдет это на последнем сорокамильном отрезке пути. Впереди целая ночь, и есть еще время попытаться отговорить Тоона…
— Эх, Навболита бы сюда! — воскликнул Окиал, когда кормчий отошел достаточно далеко от шлюпа.
— Зачем? — сейчас же спросил Тоон.
— Странный колодец, — ответил юноша. — Не могу понять, какая у него глубина. На два моих роста вниз что-то вроде ступеней, а дальше — просто дыра. Ничто… Но перед этим ничто — нечто…
— Не вздумай спускаться! — предостерегающе сказал Тоон.
— Ну что ты, учитель, я сам боюсь. Хотя сорваться там, кажется, просто невозможно. Некуда падать, понимаешь?
— Не очень.
— Вот и я не понимаю. Такого просто не может быть: чтобы дыра — и некуда падать. Это… невообразимо.
Демодок слушал их, машинально поворачиваясь на голоса, и пытался представить, во что же превратилась под воздействием многих и многих воображений мембрана донного люка с односторонней проницаемостью. Когда-то она служила для запуска глубинных зондов одноразового использования. Узкие металлические сигары приходилось продавливать через нее гидроманипуляторами. Но однажды Дима отправил зонд без всякой гидравлики. Размахнулся как следует и пробил. На спор. За что и проторчал пару суток на камбузе, заодно освежая в памяти многочисленные инструкции по уходу за матчастью и правила эксплуатации научного оборудования шлюпа. «Вот хорошо, — приговаривал Юрий Глебович, неторопливо копаясь в электронных потрохах стюарда. — Вот замечательно! Давно собирался устроить ему профилактику — да заменить некем было… В следующий раз буду уборщика ремонтировать, имей в виду!»…
— Навболит бы прыгнул и посмотрел, — сказал юноша.
— И остался бы там, — возразил Тоон. — Из Аида не возвращаются, Окиал.
— Ничего, я бы его вернул.
— Сомневаюсь. Поэтому отойди от края. Тем более, что тебя — некому будет вернуть…
Это верно, подумал Демодок. Если проницаемость мембраны увеличить хотя бы вдвое, это был бы замечательный вход в Аид. Вход без выхода…
И вдруг он поймал на себе пристальный взгляд Окиала. Прищуренный, изучающий, острый. Это было совсем как несколько часов назад в Форкинской бухте: Демодоку опять показалось, что он прозрел. Как и тогда, это через несколько секунд кончилось, и Демодок погрузился в привычную земную тьму, так и не увидев ничего, кроме юного бородатого лица с недобрым прищуром.
А Тоон вдруг захохотал. Взахлеб, как-то не по-настоящему, натужно выдавливая смех вместе с кашлем, но с явным облегчением.
— Прости меня, славный аэд, — сказал он наконец, оборвав смех, и Демодок почувствовал на плече прикосновение его большой теплой ладони. — Кажется, мой ученик заподозрил тебя в притворстве, и это доставило тебе несколько неприятных мгновений… Окиал, я прошу тебя: отойди от колодца! Неужели во всем святилище нет ничего более интересного?.. Прости, я не запомнил твоего имени, аэд.
— Демодок, — сказал Демодок. — Меня зовут Демодок, и я действительно притворяюсь. Твой ученик не ошибся, Тоон. Вот уже сорок лет я притворяюсь человеком этого мира.
— Потом, — мягко прервал его Тоон, сжав пальцы у него на плече. — Потом поговорим, Демодок.
— Не верь ему, учитель! — отчаянно крикнул юноша. — Он не тот, за кого выдает себя!
— Окиал, — спокойно сказал Тоон, — ты хорошо помнишь, как следует возжигать огонь и приносить жертву? Ты ничего не перепутаешь, если мы отойдем и я не буду тебе подсказывать?
— Мне ничего не надо подсказывать, но я не могу оставить тебя одного! Я не затем отправился с тобой, чтобы оставлять тебя одного!
— Я не останусь один, — возразил Тоон. — Мы будем вдвоем с аэдом.
— Он такой же аэд, как мы — авгуры!
— Мы будем вдвоем с аэдом, — не повышая голоса, повторил Тоон. — Ты закончишь дело, за которое взялся, и, если захочешь, присоединишься к нам.
— Юноша прав, Тоон, — проговорил Демодок, мучительно вглядываясь в недоброе и отчаянное лицо, которое опять маячило перед ним, куда бы он ни повернул голову. — Юноша прав: я такой же аэд, как вы с ним — авгуры. Ты, может быть, не поверишь, но там, в моем мире…
— Я догадываюсь, — мягко сказал Тоон. — Не надо об этом сейчас, славный аэд. Сейчас и здесь… Окиал, мы будем ждать тебя вон под теми деревьями. Поторопись, если хочешь узнать нечто, по-моему, интересное.
— Хорошо, учитель, — буркнул юноша. — Тебе вид… Ладно. Я быстро. — Лицо его пропало, и опять наступила тьма.
— Позволь, я понесу твой инструмент, Демодок, — сказал Тоон, и Демодок послушно отдал ему лиру. — Держись за мой локоть, вот так. Дорога ровная, не бойся споткнуться. Сейчас мы уединимся, и ты расскажешь мне о своем мире все, что сочтешь возможным рассказать.
— Это не так просто, — проговорил Демодок, держась за его локоть и с привычной осторожностью переставляя ноги по вязкому сухому песку. — Боюсь, мне не хватит слов, чтобы рассказать все. Мой мир слишком отличен от твоего…
— Естественно, — перебил Тоон. — Нет и не может быть двух похожих миров, как нет и не может быть двух похожих людей. Каждый человек живет в своем мире, хотя каждый в меру сил и способностей притворяется, что это не так. В этом нет ничего дурного. Наоборот: нетерпимость к чужим мирам, желание утвердить свой мир в качестве единственного и непогрешимого образца чреваты хаосом. Кровавым хаосом… Терпимость, или, как ты ее называешь, притворство — основа стабильности человеческого сообщества. Но чрезмерная терпимость приводит к чрезмерной стабильности, к неподвижности мысли, к стереотипам — и в конце концов оборачивается очередной тиранией. Тоже кровавой… Идеально, чтобы у каждого человека были свой мир и свой бог, и чтобы миры не враждовали друг с другом. Не знаю, достижим ли такой идеал, но, право же, он стоит того, чтобы к нему стремиться. Вот почему мне интересен любой новый мир, как бы ни был он необычен и не похож на мой собственный…
— Этому ты и учишь в своей школе? — спросил Демодок.
— Да, — засмеялся Тоон. — Извини, славный аэд. Я так привык читать лекции, что и с тобой начал
