переохладиться.
— Вот спасибо — разъяснил, родимый, — хмыкнул Пильников. — А то я без тебя не знал. Не бойся, не переохладятся…
Он встал, сплюнул.
— Пойду сдаваться. Чего уж там…
И никто из героев-разведчиков не попытался остановить предателя-командира. Никто, кроме морозоустойчивого киборга.
— Зачем? Не надо сдаваться, нам двойку поставят, — рассудительно возразил он.
— А ты что предлагаешь? Чтоб они тут все в сосульки превратились? И рядом с этим дяденькой улеглись? — кивнул он на каменное надгробие.
— Нет, не превратятся. Пожалуйста, сядьте и сидите смирно. И вы тоже, ребята, — оглядел он курсантов. — Сейчас тепло будет.
Ничего еще не понимая, но смутно о чем-то догадываясь, Роджер присел на рюкзак, недоверчиво глядя на Маргуса. Тот прикрыл глаза, сел ровнее.
— Металл может немного искрить — не бойтесь, — проговорил он и замер.
И почти сразу же Пильников почувствовал, как откуда-то изнутри, словно от самого сердца, мягкими волнами поплыло пьянящее тепло. Закололо иголками в согревающихся пальцах. Склеп наполнился терпким запахом сохнущей потной одежды.
— Ой, у меня банка за пазухой горячая стала! — испуганно удивился Витька Семенов.
— И у меня!
— И у меня тоже! — парни оживленно хлюпали носами, потирали руки.
— И шмотки высохли!
— Марик, ты чего сделал?!
Ауриньш открыл глаза.
— Так, пока хватит, — извиняющимся тоном проговорил он, — расход энергии большой.
— Так чего это было, а? — приободрившийся Роджер с волчьим аппетитом наворачивал горячую тушенку.
— Сверхвысокие частоты. Или ультравысокие, их по-разному называют. Во мне есть их генератор. Я подобрал частоту, не вредную для организмов. Ну, вот…
— Это как в физиотерапии, что ли?
— Да, вроде того.
— А батарейки свои ты точно не посадишь? — забеспокоился Колдин. — А то тащи тебя потом на себе…
— Нет, ничего, — прислушался к себе Ауриньш. — По расчетам, должно еще на пять суток хватить.
Так и просидели весь день, временами проваливаясь в тревожный рваный сон. Когда озноб начинал особенно сильно сотрясать парней, Маргус вновь включал на несколько минут свою чудо-печку. Наконец, уже под вечер, он вежливо извинился и сообщил, что запаса энергии ему осталось только на движение и активные действия.
— Ну и ладно! — шепотом зашумели все. — И так ништяк!
И тут, наконец, завелся и укатил «Газон» Митрофанова. Ну, как чувствовал, зараза.
— Так, парни, — голос Роджера вновь обрел командную твердость. — Еще час отдыхаем, и — вперед. За ночь должны допилить до Сельцев, там — стрельбы, и все. Кому надо погадить — за оградой, нефиг на кладбище свинячить.
Но двигаться никому не хотелось. Согревшиеся, сытые парни не чувствовали холода и торопились ухватить последний, самый сладкий часик сна. Вырубились все — включая и самого Роджера, и дежурного наблюдателя. Кроме Маргуса, естественно.
Роджер проснулся через полтора часа — мороз взял свое. Но это уже было не страшно — скоро в движении все согреются. Сержант глянул вверх, на выход из склепа. Яркий лунный свет голубым мечом прорубался сквозь дверную щель и косо падал на чумазое лицо дрыхнувшего наблюдателя. Взбодрить его, что ли? А, фиг с ним, успеется — сержант был настроен весьма благодушно после того, как все сложилось так удачно. Дальше — ерунда: ночной переход, да стрельба, подумаешь. Пойти вот только морду снежком протереть — и полный порядок будет…
Роджер снял шапку (вонявшая засохшим потом бритая голова отчаянно чесалась и тоже просила освежающего чистого снега), набросил на череп капюшон грязновато-белого маскхалата и, вполголоса сетуя на чертову холодрыгу, полез по ступенькам наверх к выходу. С противным скрипом отворил дверь склепа.
— А-а-а!!! — вспорол вдруг ночь хриплый от смертельного ужаса вопль.
Курсанты вскочили, хватаясь, как попало, за оружие. Спросонья кто-то басовито пукнул, никто не обратил на это внимания.
— А-а-а-а! — перепуганный вопль удалялся, заглушаемый быстрым снежным скрипом. Хлопнула неподалеку автомобильная дверца, взревел дизель и скоро стих, удалившись.
— Ну, мудак — испугал! — плюнул Роджер и обернулся к курсантам. — Открываю это я дверь, а он сидит прямо напротив! Штаны снял, устроился, деятель — за оградой места ему мало! Меня увидел — как заорет! Как к своему КАМАЗу брызнет — даже штаны не надел. Фу, аж руки трясутся…
— Вообще, в этом капюшоне вы кого-то напоминаете, товарищ сержант, — деликатно намекнул Маргус. — Да еще когда поднимались, говорили, что замерзли… Наверное, он вас с кем-то спутал.
— Я же говорю — дурак, — согласился Роджер. — Чего бояться? Покойники — не полковники, самый безобидный народ…
Глава 8. Рука Бога
Командир первого взвода лейтенант Невмержицкий был очень похож на белогвардейского подпоручика — уж как ни старались их в советском кино изображать негодяями, а все равно получались они душками и обаяшками. Был он высок, строен, имел щегольские черные усики и кучу спортивных разрядов. А еще был очень порядочен — ну просто неприлично порядочен для нормального советского офицера. Получив очередной беспощадный пистон за разгильдяя-подчиненного, лейтенант принимался с ледяной вежливостью взывать к совести прохвоста. Почему-то в нашей армии вежливость командира воспринимается как слабость и безволие. Прохвост начинал вульгарно наглеть (вполне возможно — не без задней мысли). Ибо наглость не всегда в силах стерпеть даже ангелы (привет из Содома и Гоморры!), а что уж там говорить про простого советского лейтенанта, пусть даже и очень воспитанного? Терпение лейтенанта с громким треском лопалось, и наглец получал по загривку убедительного леща жесткой дланью гимнаста и боксера. После этого прохвост признавал свою неправоту, а лейтенант начинал мучиться раскаянием, искренне чувствуя жгучий стыд и сострадание к оболтусу. А оболтус удовлетворенно почесывал не слишком пострадавший дубленый загривок и доподлинно знал, что теперь ну, пусть не веревки можно вить из командира, но на многие грешки командир сквозь пальцы смотреть будет, на многие. Во всяком случае, из очередного списка увольняемых точно не вычеркнет.
Несмотря на то, что окончил лейтенант в свое время десантный факультет, был он предан спецназу всей душой — как эмигранты порой становятся гораздо большими патриотами новой родины, нежели коренные жители. И вот как хотите, а курсанты его любили — даже самые отпетые разгильдяи. «Почему тебя любят люди и звери, метельщик?» — спросил инквизитор. «Потому, что я люблю их» — ответил Караколь.
А еще Невмержицкий был покладист, как чумацкий воз, и безотказен — даже не как автомат Калашникова, а как штык-нож от этого автомата. А посему ротное начальство беззастенчиво взваливало на него одного все общественные нагрузки — начиная с комсомольской, спортивно-массовой и рационализаторской работами, и кончая стенной печатью. И Невмержицкий безропотно тащил на широкой казацкой спине этот свой крест (а заодно и все чужие), не претендуя на славу Атлантов, и лишь изредка
