человека – одна комната». Мать с отцом собрали барахло, и мы ушли.
– К родственникам?
– Нет, – ответил Глеб, криво улыбаясь. – У них случилась беда, конфликт с жильцами, все передрались меж собой, кто-то кого-то ножом пырнул, – зачем нам такие родственники?.. Отец сунул сколько надо, в комитете по переселению, и нам дали три комнаты на пятом уровне, с тремя соседями. Тепло, мусоропровод, рядом продуктовая лавка – приличное место, в общем. Сейчас на пятом живут только самые богатые, а тогда был бардак, народ заселяли куда попало. В апреле переехали, и я в первый раз за много месяцев вышел на живую землю. Ощущение, я тебе скажу, очень странное: наверное, так матросы с корабля сходят, после кругосветного плавания… А в мае решил проведать старую квартиру. Взял верного другана Хоботова, нашли проход наверх… – Глеб закрыл глаза, покачал головой: – Я хотел забрать какие-то книжки, диски… То, что не успел взять, когда переезжали. Шли, шли, вспотели, устали; но дошли. Я, кстати, больше устал, чем Хоботов, в нем всегда две жилы было… Смотрю – дверь взломана, в квартире все вверх дном. Стекла выбиты, ветер дикий, вонь, лужи… Оказывается, половина мародеров были не просто мародеры… Люди ходили наверх не грабить, а громить. Бить, жечь… Их ловили, расстреливали, а они все равно ходили. Рисковали жизнью только для того, чтобы топтать и ломать, понимаешь? Это тоже синдром. Посттравматический вандализм… Смысл в том, что, если человека поместить в абсолютный комфорт, а потом лишить этого комфорта, человек начинает все ненавидеть и разрушать. Так не у всех бывает, но у многих. Живет, пользуется, жрет, пьет, потом жратва вдруг кончается – и он хватает дубину. Разрушает систему, которая кормила его и поила…
Глеб пересек комнату, подошел к контейнеру, наклонился, всмотрелся в зародыш. Потом принес из угла большую свечу, поставил перед ящиком, словно перед алтарем, отступил на шаг назад. Заговорил громче, злее.
– Я ходил по дому, плакал… Нашел в грязи какие-то мелочи, фотографии… Мать с отцом летали в свадебное путешествие на Луну, привезли сувенир, лунный камень, в красивом футлярчике, он у них в гостиной стоял… Я отыскал этот футлярчик, он был раздавлен, но сам камешек сохранился, и я его домой принес и матушке отдал. Вот, говорю, мама, это ваш с папой камешек… А она заплакала, истерику устроила. Зачем наверх пошел? А я ей сказал – там мой дом и я туда буду ходить, когда захочу, а если увижу там чужого человека – убью. Потом еще раз пошел. Потом стал каждую неделю ходить. И Хоботов со мной. Пацаны были совсем, ничего не понимали, запросто ведь могли погибнуть… Но – ходили. И не зря ходили.
Студеникин отодвинулся еще на шаг назад и присел, загородив контейнер с семенем; Денис мог видеть только черную фигуру друга, освещенную по контуру лимонно-багровым, и на полу – длинную тень от нее.
– …Во-первых, мы сразу поняли, что вниз ушли не все. Что кое-кто до сих пор живет и на пятидесятых, и на семидесятых, и на сотых. Были такие, кто жил на седьмом, а перебрался на восемьдесят седьмой. Во- вторых, преступный мир оказался в полном порядке. До искоренения все базы и тайные конторы были у них именно внизу, в плесени и темноте, с первого по пятый. Там, куда милиция не совалась просто из брезгливости. А как заварилась каша – они быстро все поняли и тихо перебрались наверх, подальше от шума, на семидесятые. Когда отец умер, мать пошла на ткацкую фабрику, штаны шить, а мы с Хоботом сделали свою первую доставку. До конца жизни не забуду: башня «Маршал Жуков», семьдесят второй этаж, груз был – аккумуляторы, водка, шоколад, чай и десять колод игральных карт. Покерных… Бабло получили, тут же купили на черном рынке две гранаты. Тогда еще не ввели литиевый паритет, червонцев не было, только простые рубли, и бешеная инфляция: осколочная граната стоила четыре миллиона. На второй доставке нас хотели обдурить: балабас приняли, но не заплатили. Это у них обычный маневр: на первой доставке заплатят, а на второй, которая серьезнее первой, – обдуривают. Валите вниз, сказали, иначе обоих в окно швырнем. Хоботу, как и мне, было двенадцать, а выглядел – дай бог на десять, такой шпаненок, метр с кепкой… И вот он гранату достает и говорит: тогда я сначала вот это швырну… В общем, не получилось у них нас обдурить. За все годы ни разу ни у кого не получилось обдурить Глеба Студеникина.
– Но Хобота обдурили, – тихо заметил Денис.
Глеб встал, повернулся.
– Не обдурили, а убили, – сказал он. – Это большая разница. А сейчас, когда у Глеба Студеникина есть вот это, – он показал на контейнер, – его тем более никто не обдурит. Глеб Студеникин захочет – и весь мир пустит под откос. Или наоборот: новый Золотой век учредит. Хочешь учредить новый Золотой век?
– Нет, – ответил Денис.
– Почему?
– Не мне его учреждать. И не тебе, кстати.
Черный силуэт увеличился в размерах, тень от него прогулялась по полу, как секундная стрелка.
– А кому, если не мне? – со злой обидой спросил Глеб. – Семечко – у меня! Значит, я самый главный человек в этой части света. А может, на всей земле. Давай плеснем воды. Накормим народы первоклассной мякотью. Изумрудной. Объявим эпоху радости.
– Эпоху халявы, – произнес Денис.
– Брось, – возразил Студеникин. – Кто любит халяву, тот ее везде найдет. Кто хочет мутировать – тот мутирует. А внутренне здоровые люди – такие, как ты, – уцелеют. Ты как работал с детства, так и будешь работать. Конечно, опять появятся конченые травоеды, концентрат, зеленые детишки, расчеловечивание – но кто будет жрать концентрат? Кто будет рожать зеленых гомо флорусов? Вырожденцы, уроды, золотая молодежь! Кому положено сгинуть – тот сгинет. Кому положено превратиться в мыслящую капусту – тот превратится. А достойные, правильные – выживут! Мутируют – тысячи, а насытятся – миллионы. Давай, неси воду. Сделаем дело. Завтра твой знакомый майор разведки проснется и будет очень удивлен.
Денис не пошевелился.
– Чего ждешь? – развязно воскликнул Глеб. – Доставай семечко! Нальем воды. Или лучше – бурбона, для юмора…
Он взял с пола бутылку, в три глотка выпил едва не половину. Рассмеялся.
– Глеб, – сказал Денис. – Ты серьезно?
– Нет, шучу! – прорычал Студеникин. – Конечно, это шутка. Все великие дела делаются шутя. Сидел человек, пил бурбон, решил пошутить, а назавтра выросли стебли до неба. Доставай его.
Денис встал.
– Не надо, Глеб, – сказал он, чуть откидываясь назад, упираясь лопатками в стену, чтоб оттолкнуться и прыгнуть.
Студеникин покачивался перед ним, черный, веселый, пьяный, руки сложены на груди; смотрел прямо в глаза.
– Вот, пацан, – прохрипел он. – Это и есть разница между нами. Между твоим поколением и моим поколением. Вот именно сейчас ты должен ее уловить. Улавливаешь?
– С трудом.
– Это просто, друг. Ты боишься взорвать мир – а я не боюсь. Потому что ты не видел, как он взрывается, а я – видел. У нас с тобой разные представления о его прочности. И знаешь что? Ничего с ним не будет, с этим миром. Взрывай хоть каждый день – все останется как было. Не лучше и не хуже.
Денис молчал, ждал. С тоской думал, что если Глеб решит полить семя водой – помешать ему будет трудно. Глеб сильнее. Он, Глеб, не просто более сильный – он гораздо более жестокий человек.
Может, Таня именно поэтому ушла к Глебу.
«Схватить бутылку, – подумал он. – Разбить об пол. Воткнуть в шею. Не успею, у Глеба мгновенная реакция. Да и не получится, – говорят, тут навык нужен».
Да и не поднимется рука.
– Чего ждешь? – спросил он. – Давай, начинай, раз решил.
Студеникин улыбнулся.
– А ты будешь смотреть, да?
– Буду. Интересно же.
Несколько секунд оба молчали, глядя друг другу в глаза, потом лицо Глеба исказилось, он выдохнул, ссутулился и пробормотал:
