— Ты слишком. Ты вся — слишком. Выпуклая. Красивая. Понимаешь? Жур-на-листка! — как-то завистливо процедил он сквозь зубы. — Иногда мне хотелось тебя убить.
— Ты не тянешь на роль Отелло, — рассмеялась я. — Тот малость темноват был.
Сереженька ссутулился, втянул шею в плечи и ничего не сказал.
Он был настолько сер, что даже захотелось его накормить… супом, что ли… Короче, дождь полный!
— А дальше? — спросил Витька.
— Дальше? — я налила себе еще дынной из бутылки с надписью «Кеглевич». — Дальше он вернулся, откуда пришел, — и, выпив, сразу налила еще: я ведь все-таки поехала к Витьке. После «Турандот».
— У тебя красивые колени, — сказал он без плавного подъезда.
— Я знаю, — сказала я.
— Странно. Всегда думал, что у тебя кто-то есть.
— У меня есть я, — и это было правдой.
— Я настолько тебя хочу, что боюсь, ничего не получится, — выпалил вдруг Витька, а я, слегка обалдевшая от дынной, как в самой-самой мыльной из всех опер, начала извергать слезы — большими ручьями в огромных количествах.
— Лен, ты что, Лен? Ты прости, если не хочешь, ничего не будет, я вообще могу к другу уйти ночевать, вот ключ… — он засуетился, а я смотрела сквозь все это безобразие и думала: «Какое счастье, что есть на свете Витька. И «Кеглевич».
А когда Витька совсем уж было собрался уходить из собственной квартиры, я сказала:
— Дурак ты, дурак, Суворин! — и почти по-взрослому поцеловала. — У меня и мужа-то никогда не было, это я все придумала, чтоб ты меня пожалел, а ты повелся, как маленький. Да разве я когда-нибудь кому-нибудь расскажу всю правду?
Витька патетично смотрел на меня, и внезапно я ощутила причастность свою к прекрасному полу: им оказался цветной паркет, очень красивый, где так легко изучать любовные ню, чем и занимались до нас язычники.
И что же вы думаете? С той самой ночи мы не расставались лет пятьдесят, пока не умерли в один день, честное слово, конец цитаты, продолжение следует, как может…
Венская классическая школа, или милый, милый Вольфганг!
После этой демонстрации он спросил: «Какая это область переживаний?» Мастер засмеялся и сказал: «Это область необласти».
Вячеслав Незнакомцев сидел за столом, подперев голову левой рукой, а правой водил по апельсину разогнутой ржавой скрепкой. Лариса Незнакомцева, парящая на самой высокой перекладине лестницы у книжного стеллажа, смахивала с его содержимого пыль до тех пор, пока не наткнулась на «Практику Дзэн». Лариса Незнакомцева поджала одну ногу, став похожей на цаплю, и, обращаясь непонятно к кому, прочитала: «Сбор дождевых капель с крыши дома даже в течение жизни не изменит уровня океана».
Она постояла так еще какое-то время, потом опустила ногу и вспомнила про Вячеслава Незнакомцева: тот продолжал водить разогнутой ржавой скрепкой по шершавому в своей оранжевости апельсину.
— Ты разве еще не уходишь? — Лариса Незнакомцева посмотрела на часы.
— Я есть хочу, — сказал Вячеслав Незнакомцев.
— Неужели ты думаешь, что я в состоянии посвятить свою жизнь твоему желудку? — искренне удивилась Лариса Незнакомцева.
Вячеслав Незнакомцев ничего не сказал, а только еще быстрее начал водить бывшим скреплением листов по невесть откуда вывезенному цитрусовому.
Когда Лариса Незнакомцева уронила дореволюционный том «Капитала» на пол, Вячеслав Незнакомцев все-таки сказал:
— А еще я хочу продолжения рода, — и положил ногу на ногу.
Зрачки Ларисы Незнакомцевой расширились, а тонкие, обманно фарфоровые ноздри слегка раздулись:
— Детей можно хотеть только издали, как цветы. Неужели ты думаешь, будто я детородная машина?
— А кто ты? — спросил Вячеслав Незнакомцев.
— Балерина, — смутилась Лариса Незнакомцева и дотронулась до кончика носа.
— Ты давно не танцуешь, ты только учишь, как надо.
— Не смей! — Лариса Незнакомцева запустила в сидящего за столом человека мужеского пола толстенной «Историей костюма», и, промахнувшись, попала в апельсин.
Вячеслав Незнакомцев нагнулся, чтобы поднять яркое, но тут же получил по затылку вторым томом «Истории».
Лариса Незнакомцева смотрела на Вячеслава Незнакомцева сверху вниз, смахивая злые капли:
— Ничтожество. Я всю жизнь прожила с ничтожеством. А теперь должна еще готовить и рожать! Ты идиот, Незнакомцев. Князю Мышкину, по крайней мере, привалило наследство. А ты? Ты — кто?
— Я — идиот, — согласился Вячеслав Незнакомцев и, взяв с собой апельсин, вышел из комнаты.
Лариса Незнакомцева перечитала еще раз о сборе дождевых капель и вздохнула: «Ла-ла-ла».
Ла-ла-ла… Да и как еще можно вздохнуть по-другому?
Через два часа Лариса уже стояла у станка, бесцельно уставившись в маленькую точку белой краски на зеркале.
Девочки — легко и не очень — расплывались в шпагатах и пахли потом после фуэте. Лариса тянула кому-то носок, а выпрямляя спину «надежде русского балета», вспоминала почему-то
Темная общажная комната; утро. Из окна дует. Она быстро одевается, пьет пустой чай, взвешивается и будит Вальку.
Валька с полустоном: «Есть хочу», — еще не открывает глаза, но когда через минуту встает на весы, приходит в ужас: лишние сто тридцать граммов!
Они несутся на характерный, потом на классический, а после сидят за партами, пытаясь въехать в негуманные химические формулы.
Валька под столом красит ногти, а Лариса вяло переписывает «СН4 — метан», недобрым словом поминая великого химика, укрепившего водку до современного градуса.
«Зачем?» — спрашивает в пустоту Валька, не получая ответа.
— Лариса Эдуардовна, я больше не могу, — кто-то отрывает Ларису от этих мыслей, и она подходит к подвернувшей ногу.
— Опять больно?
Та кивает и улыбается.
Лариса отправляет ее к врачу, а сама снова смотрит в маленькую точку белой краски на зеркале: все слишком обычно, слишком банально. Так бывает: «Жизель», «Анюта», etc, пятка, две неудачные операции, полная готовность к психбольнице, «…но ты можешь учить…», Незнакомцев, депрессия; впрочем, она никогда не была Плисецкой, хотя та и отмечала Ларису пару раз; только… в каком году?
— Всем спасибо, — Лариса, заканчивая репетицию, вдруг ощутила легкое покалывание чуть выше переносицы.
