— Что с вами, милый Вольфганг? — спросила Лариса, видя проступившую на лице музыканта испарину.
— Со мной то, что произойдет когда-нибудь со всеми, — он грустно засмеялся и вдруг сказал: — А недавно, представьте себе… Ко мне приходила Смерть… Да-да, представьте! Она была одета во все черное; она хотела, чтобы я немедленно начал «Реквием»…
— «Реквием»?
— Да, да, «Реквием»; так я, Лариса, — поверите? — пишу его сам для себя, — Моцарт опять закашлял; приступ длился гораздо дольше первого; на платке, который Моцарт держал около рта, проступили красные пятнышки.
— Вам не нужно так думать, — сказала Лариса. — Милый, милый! Вам не нужно думать… — и поцеловала Моцарта в лоб.
Наутро после
Незнакомцев не имел к искусству никакого отношения: работал в Министерстве культуры — и Лариса терпела, терпела, терпела его, пока наконец в одно распрекрасное мгновение, не поняла, едва не упав в обморок на репетиции, что вряд ли уже сможет танцевать.
Незнакомцев приходил к ней в больницу и платил за операции; Булат же был в это время на гастролях, и Лариса сходила с ума — то ли от
Тот, до неприличия похожий на д-ра Юнга, говорил:
— Ваша шпора — ваше нереализованное желание. Эта нереализация могла перейти на внутренние органы, вызвать рак… Вы пережили что-то очень сильное, но не ощутили конечного результата этой силы. Началось вытеснение. Чтобы не свихнуться. Но сила вашего желания была так велика, что просто подсознания — или, если вам так проще, «бессознательного», — ей показалось мало… и это вытеснение приняло уродливые формы физического недуга. Трагедии, вытесняющей трагедию. Теперь понимаете? Вы не можете быть женой гомосексуалиста, страдаете, пьете таблетки; потом начинаете ненавидеть мужа, себя, весь мир… Чтобы избавить вас от этого, вам посылают болезнь; точнее, вы ее сами вызываете своими мыслями… Вы не можете быть вместе с любимым мужчиной в силу обстоятельств; вам больно. Теперь вы не можете танцевать на сцене — вам еще больнее, но этим вы глушите свое желание обладания первой недоступностью. Вы в чем-то излечиваетесь…
Лариса проснулась не отдохнувшей и, с трудом доплетясь до кухни, устало опустилась на табуретку.
— Ну и как Моцарт? — спросила Валька, варящая кофе.
— Отлично, — ответила Лариса, делая большой глоток воды. — Мне в училище надо, я побежала. Позвонишь Незнакомцеву, скажешь, что я жива, да?
— Да, — привычно кивнула Валька. — Бедный малый…
Белая точка на зеркале у станка в репетиционной не давала Ларисе покоя. Сегодня она работала в полноги, мысленно воспроизводя отрывки из «Реквиема».
Дождавшись, когда зал опустеет, она наконец-то села на пол и закрыла глаза: «Лакримоза», текшая по ее жилам, будто кровь, впивалась печальным ароматным жалом в самую глубь сердца. Потом Ларисе показалось, будто Констанца, вся в черном, заплаканная и невероятно красивая, покачала головой, да и задула свечу в ее руках, мирно сложенных на животе.
— Пап, а правда музыканты самые счастливые люди? — спросил маленький мальчик отца, прислонив голову в напудренном парике к окну дорожной кареты.
Леопольд тревожно посмотрел на сына и прикрыл ему колени пледом.
— Не знаю. Спи. Завтра мы уже будем в Амстердаме; тебе нужны силы.
— Когда я вырасту, я… — но маленький мальчик не договорил и заснул.
Карета быстро летела вперед: Мюнхен, Вена, Париж, Лондон, Амстердам, Гаага, Женева сменяли друг друга.
Мальчик рос, Леопольд сутулился, а карета все стремительнее набирала ход: Рим, Милан, Неаполь Венеция, Флоренция. И снова — Рим, Париж, Вена…
— А правда?..
— Тебе нужны силы, Вольфганг!
— Вы не знаете, где похоронен Моцарт? — спросила Лариса старика, околачивающегося у кладбища.
— А кто это? — удивился старик. — Нет, не знаю.
— Вы не знаете, где похоронен Моцарт?! — крикнула Лариса проходившей мимо женщине.
— Нет. Спросите у могильщиков.
— Вы не знаете, где похоронен Моцарт?! — закричала Лариса куда-то в пустоту, но никто не ответил ей.
Она ходила по кладбищу в тщетных поисках указателя: как, ну как она не заметила сразу его исчезновения? Ведь только что они разговаривали, и он даже играл ей свои сонаты…
— Моцарт, я люблю тебя, Моцарт, слышишь? Мой милый, милый Вольфганг!!
И вдруг что-то сказало ей, что слышит.
Она подошла к могиле для бедных и услышала его ре-мажорный дивертисмент — искристый, добрый, прекрасный.
— Я люблю тебя, Моцарт! Где ты?
Кто-то взял ее тихонько за руку: «Не бойся. Я уведу тебя туда, где нет печалей, где только свет и тепло; ты пойдешь со мной?»
«Пойду, — сказала Лариса. — Ведь ты — Моцарт?»
«Я — Моцарт», — сказал кто-то и поцеловал ее в лоб.
Лариса проснулась в чем-то белом; все вокруг тоже было белое.
«Где я? — попыталась спросить она, но не смогла. — Кто я?«…Кто-то нагнулся над ее лицом: «Еще не конец!»
Лариса недоверчиво помотала головой, и этот
Откуда-то снизу доносился голос Вячеслава Незнакомцева:
— Пойдем домой!
Но Лариса снова помотала головой, указав на Моцарта:
— Ты не понимаешь. Никто не понимает. Он меня вылечил. Вернул самой себе. Как же я его брошу? Вольфганг, Вольфганг, милый! — позвала она человека в парике, сидящего за верджинелом. — Ты только представь! Они хотят, чтобы я вернулась!!
Через полгода у Вячеслава Незнакомцева обнаружили гастрит.
Этюд у трех вокзалов
Когда я стою на перроне и жду поезд, то вспоминаю, как одного неглупого человека спрашивают, чем дьявол мучает людей в аду, на что тот отвечает: «Заставляет их ждать».
Искомая точка вот-вот должна появиться, но почему-то не осчастливливает, вопреки расписанию. Откуда-то сверху раздается совершенный в бесполости своей голос, доносящий до меня обрывок фразы: «…за доставленные неудобства». Кто их доставил?! Впрочем, их всегда доставляют бесплатно и чаще — на дом.
Последние моменты я сосуществую с некоторым промежутком часов и минут, складывающихся и раскладывающихся во времени и пространстве, независимо от теории относительности: стою на перроне в ожидании чуда согласно расписанию, абсолютно вросшая в асфальт.
