товарищи, легко подпрыгнем на носке правой ноги и продвинемся вперед, а потом сделаем все то же самое с левой ноги.
Особенно хорошие подскоки получались у бредятинцев, стоящих ближе к виленину; те же, кто стоял рядом с Домом культуры, работали в полноги, но, в целом, атмосфера была еще та.
— Подскок, товарищи, можно чередовать с обычной ходьбой! — встрял майор Похренушко. — А сейчас выучим «Ковырялочку». Встаньте, товарищи, в исходное положение.
— Это как? — донесся голос слева. — «На исход», что ли?
— Вы неправильно мыслите, гражданин, — строго сказал из репродуктора майор Похренушко. — Положите руки на пояс…
Но Похренушко перебила Точизна:
— Мы понимаем, что не все просто сейчас. Мы знаем, как тяжело противостоять, но наши цели, задачи и методы предполагают принципиально новую гипотетическую концепцию! Да, товарищи! Так сделаем это! Совершим небольшой подскок на левой ноге, а правую согнем в сторону в носок. Так, хорошо; веселей, товарищи! Теперь колено — внутрь, а голову повернем направо. Получилось? Конечно, товарищи, главное — желание и вера в методологию ускорительного процесса интеграции!
«Во Точизна дает!» — обалдело слушала Анфиса за крыжовником.
— А теперь, товарищи, сделаем небольшой подскок на левой ноге, правую поставим на пятку в сторону и повторим то же самое с левой, — дирижировали реальностью из репродуктора.
Анфиса, исколотая колючками, ойкнула, совершенно случайно заметив, как к гильотине (стоявшей чуть левее от Ленина), посверкивающей серебром, повели Небезызвестного. Он был одет в смирительную рубашку и казался равнодушным к происходящему. Анфиса зажала рот рукой и широко раскрыла глаза: «А ты бы смогла, как Роуз?» — колыхнулось в ней давнее и прокусило губу до крови; потом она вспомнила почему-то несовершеннолетнюю пасторальную путанку в «черном вороне», увозящем их с Дерибасовской, и презрительно-завидущее:
Тем временем Точизна и Похренушко вылезли прямо из репродуктора и встали на трибуну, располагающуюся как раз под лозунгом «Даешь интеграцию!»
— Всем встать, суд идет! — прогремел голос Точизны, и Анфисе стало страшно, как в темном коридоре в пять лет.
Бредятинцы встали. Похренушко толкнул обвинительную:
— …не работает… песни бредятинские не поет… с бабами, то есть с женщинами, не спит… книжки какие-то читает, все больше не бредятинские… как бы чего не вышло… тунеядец… а еще ноты знает…
Толпа бредятинцев ахнула:
— Как, и ноты знает?
— Знает.
— И писать умеет?
— На двух языках!
— Отрубить ему голову! — ласково сказала Точизна, заворачиваясь в откуда ни возьмись появившуюся горностаевую мантию.
— Мне кажется, следовало бы переговорить с Герцогиней, — сказал Похренушко. — А что скажет на это княгиня Марья Алексевна?
— И ему отрубить голову! — указала Точизна на Похренушко палачу в красном трико с отвислыми коленками, старых лаптях и с заточенным серпом.
— Как прикажете, — сказал палач и стал толкать Похренушко к гильотине.
— Погоди-ка, — сказала вдруг Точизна. — Давай двинь лучше ему серпом по яйцам.
— Как изволите, — сказал палач и, поставив на место казни похренушкинское лукошко с ворованными яйцами (а их было четыре десятка), со всей силы ударил по нему серпом, после чего раздались бурные продолжительные аплодисменты.
— Ура! — кричали бредятинцы.
— Ура… — тихо шептала Точизна, чуть прослезившись.
— Ура!!! — кричал Похренушко, держась за ширинку.
— Ас этим что? — указал палач на Небезызвестного, поворачиваясь к Точизне.
— Что-что? Отрубить голову, а потом всех мужиков — на войну.
— С кем? — поинтересовался Похренушко.
— С кем-с кем — с Марсом, — недовольно процедила Точизна и посмотрела на Небезызвестного: лицо его не выражало ничего, кроме усталости и желания того, чтобы все поскорее закончилось…
Точизне это не понравилось:
— Если будешь делать подскоки, будешь жить. Как все, — сказала она ему.
Он поднял на нее глаза и тут же опустил.
— Я же сказала: будешь жить, делать подскоки, как все; не понял, особоодаренный?
Небезызвестный усмехнулся и ничего не сказал.
— Совершенно бесперспективный экземпляр, — сказала Точизна. — Отрубить ему голову! Он не живет жизнью нашего стада!
И тут Анфиса полетела. Как будто десять тысяч пантер вселились в нее, и она одним движениєм, одним прыжком оказалась рядом с гильотиной. Небезызвестный вздохнул свободнее, бредятинцы оживились, палач остановился, Точизна поправила съехавшую на бок шапку Мономаха, а Похренушко заорал:
— Это она, она, сука! Это она во всем виновата!
— Казнить ее! — во все горло прокричала Точизна. — А приговор объявим потом.
— С точки зрения гипотетической концепции интеграции и ускорения неправильно сначала объявлять приговор, а потом совещаться! — как можно спокойнее сказала Анфиса.
— Молчать! — произнесла Точизна, побагровев. — Казнить ее!
Никто не тронулся с места.
— Неужели вы думаете испугать меня? — воскликнула Анфиса. — Да вы все просто самые обыкновенные совки! И больше ничего!
…Вдруг все совки поднялись в воздух и улетели, а Анфиса, развязав руки Небезызвестному, запела мелодию из «Титаника» и, похлопав по плечу, упомянула Ди Каприо, вызвав тем самым смех как у себя, так и у экс-приговоренного.
— Ладно, как ты до пятого курса докатилась, это фигня, хотя, тоже, конечно, стыдно. Но как ты до Куево-Кукуева докатилась, да еще с пересадкой в Бредятино? — спросил Анфису Небезызвестный, когда та очнулась на его плече.
Анфиса пожала плечами:
— Как Колобок; он же ото всех ушел — и тоже докатился.
— Ты от темы не отходи, — перебил ее Небезызвестный. — Я тебя спрашиваю: чего ты в Куево- Кукуево понеслась?
— На Сидпа Бардо посмотреть!
Небезызвестный недоверчиво и осторожно, как будто впервые, рассматривал Анфису:
— Зачем?
— Занадом, — буркнула Анфиса. — Чтобы не переродиться потом больше никогда, сколько можно гимор устраивать. А если честно, хочу написать «Среднерусскую книгу живых».
— Ты же буквы забываешь.
— Да я быстренько их вспомню, буквы-то. Главное, чтоб в плагиате не обвинили.
— Это они могут, — вздохнул Небезызвестный. — А в плагиате на что?
— На мироощущение из пелевинской «Желтой стрелы» и на непочтительность к «Тибетской…»
— Это серьезно.
— Да нет, мы с Пелевиным по-разному чувствуем; к тому же, sorry, в силу пола… А к бхагаванам я нормально вполне отношусь. Правда, кое-кто может не понять.
— Может.
— А ты? — вдруг задумчиво спросила Анфиса.
— Что — я? — не понял Небезызвестный.
