Сперматозоиды

волшебное зернышко, а Нильс, с виду мальчик как мальчик, путешествовал с диким гусями.

[Jesus в ассортименте]

Сана переходит из зала в зал и думает, будто окончательно потеряла то, что называют чувствительностью к искусству: ничего-то ее не трогает, ничто не задевает — ни княжна Т., ни брак неравный. И вот она — скорей по привычке, нежели по велению сердца (анахронизм) — шлепает к Иванову. Народ, как и в прошлом веке, оккупирует «Явление…» (амбре богословско-интеллектуальных испражнений усиливает пафос), а вот перед крыжовничными диапроекторами Саны всплывают иные, вполне отчетливые, картинки.

Чей-нибудь умок вполне мог бы обозвать их синонимичными: «Jesus в ассортименте, 1200 р.» — фигурка с наклеенным на голову Спасителя ценником, в переходе на Проспекте Мира, и тут же, рядом с подземельем, на заборе: «Иисус любит вас!» — но странною любовью, la-la, напевает Сана, неискренне поругивая себя за нехорошие (где б взять хорошие?) мысли — вот и вся laternа magica,[39] la-la, спектакля не будет, нас всех тошнит,[40] la-la: напрасно, господа, вы сели у входа в пещеру, напрасно рассматриваете дальнюю ее стену — пляшущих теней не существует…[41] А вот что Сану еще цепляет, так это глаза: «Кружевница», «Портрет Арсения Тропинина, сына художника», а еще… «Сана, запомни: 1823-й» — «Зачем?» — «Как зачем? Он написал «Кружевницу»! Смотри…» — кажется, будто их с матерью приковали к тринадцатому залу: кажется, будто они, истуканы, никогда уже не сдвинутся с места… А ведь хотела лишь скоротать время! Нет-нет, так просто от этого не отделаться — не таскай ее, впрочем, сызмальства по «храмам искусств», Сана сама бы в них эмигрировала: родившись в тысяча девятьсот семьдесят неважном, свободы выбора лишаешься во многом автоматически, i tol’ko iskusstvo, че-о-о-орт!..

Сана долго стоит у натюрмортов: да разве можно ими не залюбоваться, мыслимо ли?.. А вот и Аполлон с Гиацинтом и Кипарисом, черте чем занимающиеся,[42] а вот и литость, литость — твоя, детка, литость,[43] собственной персоной: nu-nu, privet, kak pozshivaesh?.. Может, отправить тебе sms?.. Сана кружит по залам, тщетно пытаясь успокоиться, однако портрет Ермоловой, в который она чуть было не врезалась, вводит в окончательный ступор. Сана резко притормаживает и видит прямо перед собой не знаменитую дочь суфлёра, но обычную женщину, старую и уставшую, чье строгое платье скрывает грудь второй свежести, а та, в свою очередь, — нетерпение бывшего в употреблении (Sale Господень) сердца. Сана наблюдает за тем, как Марья Николавна — голая, растрепанная — сходит с картины и, грозя пальцем, три раза обходит незваную гостью. «Ты сперматозоид, просто добежавший сперматозоид: один из… — шепчет Сана, стараясь не смотреть на тело second hand. — У тебя тоже, тоже ведь головка крошечная была… и шейка с тельцем… шейка с тельцем чуть подлинней… а еще хвост — куда ж без хвоста? — хвост с ниточкой: он-то и нёс… И я тоже, тоже сгусток такой же: то ли хлоркой пахнущий, то ли каштанами… тот еще живчик, как и они все… Вперед и вверх до встречи с яйцеклеткой, скорость три миллиметра в минуту — вот и готов одноклеточный… А ведь четко sosтряпано: минута-другая неземного (смех в зале) блаженства — и вот уж живчики оккупируют некий мешок, чья «перистальтика» скорехонько выносит их известно куда: впрочем, не более сотни — и это из ста миллионов… Помнишь, Плохиш, как бежали? А потом все рассеялось, оболочка яйца взорвалась, и мы попали Туда, а Там прицепились от нечего делать (а что еще было делать?) к стенке — вот они, полмиллиметра живой жизни (слизь, нечистоты…), вечный опыт in vivo, — вот и вся эмиграция с Неба на Землю: я вышла замуж в январе…,[44] нуль- транспортировочка,[45] толпились гости во дворе,[46] лингам-йони-йони-лингам, сцуньхуйвчайвыньцсухим — тут и сказке конец: по ногам текло, в рот капало — и долго колокол гудел в той церкви на горе: джазуха! Белая вязкая жидкость, которую проглатывает Сана, пахнет каштанами.

Глубоко оскорбленная такого рода действиями, Марья Николавна спешно поднимает ногу, чтобы шагнуть за раму, и убирается восвояси, где долго причесывается, одевается и снова встает в позу. Сана же садится в очередной раз на фирменного конька-гробунка: вот если кто-то, думает она, решит, к примеру, нажать на Del., иначе говоря, захочет по каким-то причинам уйти пораньше, слинять, его даже Там (хотя, почему «даже», а не «тем более»?) не оставят в покое: занебеснутые гурки претендуют на эксклюзивное право забивать подопытных собственнокрыльно… Если же «ущербная», готовая к развитию лишь потенциально — по умолчанию, разумеется, Их Операционных Систем, напрочь лишенных бинарной (она же человечья) логики, — био-car[48] доведет до логического конца игру «Я сам!», начинающуюся обычно с кризиса трёхлетки и не заканчивающуюся, о чем по обыкновению забывают, никогда, ее, био-car, тут же (дабы не храпела всю ночь и не зевала весь день[49]), поставят на место (поток) — оппаньки, свобода воли и выбора: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре»,[50] не так ли, Смит? Но если тебе не принадлежат даже собственные мысли, что же тогда твое?.. Да есть ли оно вообще, существует ли?.. Редкий гений находит Источник в заветном ларчике бессознательного, — но у простого-то смертного ничего своего нет, la- la, у простого-то смертного ничего своего нет и быть не может, la-la, поет Сана, la-la, — и, выходя на улицу (избыток азота в воздухе), подставляет лицо снегу: чересчур.

Чересчур хороша.

Вот и с П. в снег познакомились — точнее, их банально (ли?) друг с другом столкнули, сшибли, чтоб уж наверняка (наверняка — что?). «А откуда, думаете, это вот «заткнуть рот рублем» пошло?» (доставая бумажник, чтобы расплатиться с таксистом). — «О чем вы?..» — «О том, что рубль в древности заклёпку означал, и только в четырнадцатом веке, став, как сказали бы сейчас, единицей ценности, начал с…» — «Зачем вы об этом говорите?» — «Хочу показаться умным…» — «Считайте, что показались» — «Креститесь» — «Я соврала» — «Слово не воробей» — «Кто вы?» — «А вы?..».

Сана влюбилась — есть и такое словечко — в ту зиму, как иногда пишут, до беспамятства. Потеряла голову. Ей «снесло башню». «Сорвало крышу». Что там еще бывает? (Автор в растерянности разводит руками — он/а не хотел/а, действительно не хотел/а). Это потом уже, после их цирка, вспомнится «Трапеция»:[51] ну а пока… Пока ресницы его в снегу (и почему Сана не снежинка? так бы и растаяла: пусть короткометражка, пусть однодневка — какая разница!), пока бирюза глаз его лучится, она, Сана, готова слушать и слышать — слышать даже то, что он, видите ли, окольцован. «А я вот раскольцевалась» — «Почему?» — повиснет в воздухе, когда после поцелуя (живи, Сана, живи: в конце концов, это просто слюни) они перейдут, наконец, на ты. — «А разлюбила…» — «И только?..» — «А мало?..»

Ни к одному человеку не испытывала она такой нежности, ни к кому другому не влекло ее с такой яростью — и никого больше не желала она так сильно и одновременно невинно. П. тоже тянуло к Сане — только иначе: жестче, резче — и как-то легче; сомнительное преимущество, всегда дающее, впрочем, игроку довольно скучные в своей предсказуемости дополнительные очки… Спугнуть странную дружбу тем, что называется скучным словечком «постель»? Алхимия молчания! Сана изнемогала, текла, плавилась — и это-то было хуже всего.

Они довольно долго встречались (мыльная опера, кабы не наяву), в один же из вечеров крепко выпили — тогда-то и свершилось «грехопадение», тогда-то Сана и проидеализировала П., отделив созданный воображением образ от реального человека, — да, собственно, без идеализации количество смешных любовей быстро сошло б на нет, что nature, привыкшей от случки к случке плодиться да