Сперматозоиды

размножаться, невыгодно: дважды два… Однако Сана плодиться и размножаться не намеревалась. Выбравшись E2-живой из капкана тихой семейной жизни, она не ведала еще о любви безусловной, восхищении без поклонения и зуда обладания другим человеком, а потому принимала за нее страсть, тепло или желание чувствовать себя защищенной: всегда благодаря кому-то, всегда за чей-то, если рассудить, счет, что, как она сама вскоре поймет, не столь грустно, сколь глупо.

Люблю, сказала мышка Мауси проходящему мимо Котауси, выучившему, как тот попугай, одно лишь НЕТ — вжик-вжик-вжик, и снова ты мужик: шестеренка, изобретенная в античности, «Мы танцуем с тобою наш последний медляк: я танцую хреново, ты танцуешь никак…»[52] — «Не понял, прости?..».

[привет от Уинстона Смита]

Поначалу она думала о П. непрестанно, чем, наверное, вызывала невольное возмущение личного его пространства — пространства, в котором Сане отведена была почетная, но невероятно унылая, friend-койка. Что же касается всех этих шуточек на тему «дружеского секса» да укропа королевы Анны, пороха с верблюжьей слюной, живых головастиков, железной ржавчины, акации, ивового листа да кипяченной в масле ртути (или так: «При составлении брачного контракта солдат Джейн потребовала от солдата Джонни включить в список такой пункт как «прерванный половой акт»»), то нельзя сказать, будто все это осталось за кадром и совсем уж не давило на психику. О, распоротое равновесие, которое хранила она в сердце своем, словно хрустальный шарик, боясь разбить!.. Как мечтала Сана остановить стрелку секундную — и как быстро передвигалась даже часовая! Нет-нет: она, разумеется, не думала ни о бабочках из марципана и мастики, ни о пошленькой лебединой паре на дурацком свадебном торте, ни о «крепком жизнеспособном приплоде» — все это в прошлом, развод плюс один, повторяться нет смысла; был у невесты когда-то — а странное ведь словечко невеста, — и «букет-паук», от плотной середины которого расходились в разные стороны изящные линии; было и путешествие к самому красному морю — пирамиды, верблюды, арабы, теряющие при виде белой ledi рассудок: что с того?..

П. был близок, как никто — и одновременно недосягаем: вот Сана и захлопнулась, будто шкатулка музыкальная, вот и проглотила ключик, дверь волшебную анимы — отпирающий, а потому мелодия небесная не прозвучала, а потому балерина, появляющаяся на серебристой поверхности игрушечного рояля, уснула и уже не показывалась…

Как банально, как пошло, морщилась Сана: роман — если ЭТО можно, конечно, назвать романом, — с тем, кто использует в качестве тяглового и пахотного животного более чем ординарное существо по кличке жена, и ничего (скука какая!) менять не собирается? Просыпаться и засыпать в одной постели, вот, собственно, и всё, Сана: такова, на самом деле, твоя «банальщина», такова «пошлость» — не ты ли призналась себе в этом, потягивая в «Квартире 44» жидкость счастья?.. На тебя с любопытством посматривают, но ты, конечно же, никого не замечаешь — ты привычно иронизируешь и, подзывая официанта, барабанишь по столу пальчиками: «Вели, государь, мне дать из своей государевой аптеки водок».[53]

Много позже тот, кого науки любовной ради исследовала Сана едва ли не по органолептическим[54] признакам, скажет: кажется, я мешаю тебе, и она кивнет — разумеется, мешаешь. Да, она задыхается, ей словно жгут на горло[55] наложили… И улицы, и деревья, и люди, и звери, и монастырь этот — все мертвое, мертвое: мертва и она, Сана, и звонок П. не в кассу, звонок П. не имеет значения, потому как задачка не имеет решения — что на Земле, то и на Небе, да только если на Земле помоечка, если на шарике — отзвук, что ж над шариком-то?..

И — вот она, кипарисовая аллея, вот монастырские кельи, гробы у глухой стены… Сухо, зябко — да страшно, Сана, чего уж там! Звериного одиночества, тоскливым своим капюшоном тебя накрывшего, бежишь: потому ходишь вокруг да около, в храм никак не войдешь, а когда, наконец, решишься, неловкость одну и почувствуешь, а дальше… Дальше вот так: гони, гробунок, э-эй! Поди, докажи, будто не тварь дрожащая! А коли переступишь, посмеешь коли переступить, в покое все одно не оставят: в том-то и гнусь… Назад, на шарик, чтоб дурь из башки повышибить: «Да мне крышка, крышка! — кричишь ты, судорожно пытаясь остановить поток пахнущей хлоркой слизи. — Хочешь убить свободу? Позволь сперматозоидам добежать: слоган, ха-ха, слога-ан…». Значит, стремящиеся уйти — из-за страха останутся, а не потому что не в силах закон нарушить… Купи-продай — да сделка же, сделка: как ты — так и к тебе, а возненавидеть посмеешь — так бумерангнется, мама не горюй! «Быть в позитиве» выгодно, легче легкого арифметика; главное, чтоб не до кровищи тошнило-то… Есть, правда, одна нестыковочка — ни сном ни духом Любка про бумеранг тот: страшней войны герла в кривом зеркале, страшней смерти — можно ли такой верить?… Вот и Смита[56] прикончили, когда он поверил…

Подобно Уинстону Смиту, записывавшему в дневник сомнения насчет правильности партийного учения, записывает Сана все, что касается правильности так называемого Высшего Замысла — чаще всего тот представляется ей чудовищным: или она чего-то не понимает?.. Ок, ок — пусть ей объяснят. Пусть хоть кто-нибудь, раз в жизни, объяснит, что, черт возьми, происходит на самом деле: если г-н Б. предполагает, будто она схватывает на лету все Его более чем пространные намеки, все Его знаки, то Он сильно ошибается! Почему в школе — одни буквы да цифры, пять химий в институте — зачем? Для чего приходят в сны ее препараты (чаны с формалином, сборящаяся на коленках трупов кожа) — неужто именно ей, Сане, было нужно все это?..

В ней, наверное, взорвалась тогда целая вселенная. В зрачках прозвенела ярчайшая вспышка синего: в точности, как глаза П. Потом все куда-то ушло, оставив лишь голубоватую, с еле заметным перламутровым оттенком, горку… Колумбарий чувств-с: Сана собрала пепел в коробочку, да и сложила в заветный ларчик: свет мой, зеркальце… «Как разорвать энергетическое кольцо? Как освободиться?» — спрашивает она звенящую пустоту и почти не удивляется глухому рефрену Смита: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре, а ты не можешь, не можешь ничего сказать: задачка не имеет решения… Это всё крысы, крысы… Эх, если б не крысы, Сана, если б не эти проклятые крысы!..».

Потом, в самый разгар изматывающих бессонниц, материализовался Володя: недавно разведенный и потому легкий, всех любящий («ja tebja obozaju», sms). Зверюга ласковый! Главное не испугаться, искрометную легкость его принять… возможно ли? Сана лежала пластом несколько дней, а то, что в трубку кашляла, когда на работку-то звонила, так то не в счет: счет на бутылки коньячные шел («Старый Кёнингсберг» — раз-и, «Старый Кёнингсберг» — два-и, «Старый Кёнингсберг» — три-и…), поэтому после того как алло прохрипела, для ответа на «Как жизнь?» в кармашке мозга одно лишь «Подыхаю» нашла («Старый Кёнингсберг» — четыре-и…) — «Прости, что-то со связью…»: вот и славно, не хватало еще, чтоб он ее в таком состоянии…

Отражение, если б Сана удосужилась посмотреться в зеркало, впечатляло — сине-серые круги под глазами, щеки в красных пятнах, слипшиеся ресницы, опухшие веки… Оплакивала ли она себя, жалела ли себя эгоистично? Едва ли — скорее, «заливала» то, что в одиночку душе ее было никак не осилить (ниасилил, новояз двадцать первого) — или, быть может, справляла своеобразные поминки по чуду чувства, чистейшая энергия которого, как ей казалось тогда, сливалась прямиком в унитаз… «А ведь могло быть и хуже!» — слабо обнадеживал Плевако.[57] О, как мечтала Сана утонуть в П., уткнуться носом в ёжикотуманный его затылок, а потом взять, да и лизнуть, словно рождественский леденец, обманный его зрачок — да вот, кажется, войди П. сейчас, и Сана оживет,