Более-менее отчетливо Сана помнит себя лет с четырех: залитый солнцем двор, ноги, вязнущие в песке, ее маленькая рука — в большой отцовской ладони. На Сане темно-синее пальто и голубая шапка- буратинка: шелковые ленты завязаны под подбородком слишком туго. «Мне сорок лет!» — хнычет Сана. — «Тебе четыре!» — смеется отец. — «Нет, мне сорок, сорок!» — «Четыре!» — «Сорок!» — «Четыре!» — «Сорок!» — «Четыре, глупая…» — «Нет, вы не знаете, вы ничего не знаете! Мне сорок, сорок! Пусти!» — ладонь становится мокрой, Сана пытается вырваться. Кажется, именно в тот момент она впервые понимает, что попала.
…Сана метнулась к двери. Да, она нашла силы принять душ, почистить зубы и даже — даже — намазать тело кремом: это ведь целое дело — кремом, когда знаешь, что трёхмерка — не лотерея, потому как «в лотерее всегда есть шанс» (где была услышана эта банальность, Сана уже не помнит, да и речь-то шла, кажется, о женитьбе: zhenit’sja vam, barin, porа).
Она запирается в ванной, чтобы пересчитать, пока старуха не видит, купюры: если воспринимать их как эквивалент человеческих отношений… и вообще энергии… — но осекается. Как атипичный представитель «экономически подчиненной группы» (sale, second hand, etc.), Сана не умеет завидовать, — а респектабельных свиней, делающих заказы в конторке, где просиживает от сих до сих разноцветные юбки-брюки, презирает: от заказов свиней зависит, тем не менее, зэ-пэ, позволяющая оплачивать некоторые счета — но лишь некоторые.
«Ты скоро?» — кряхтенье, неумолимо приближающееся шарканье, двадцать пятый кадр: розы на салфетке вышили мы сами… помнит ведь, помнит! тридцать семь зим в кишки вмёрзло — а теперь подарим нашей милой ма… — тридцать семь, а поди ж ты, как в мозг впечатали… Может, если б ничего этого там, в мозгу-то, не сидело, они все — ну, из «группы», из «экономически подчиненной», и жили б нормально?.. Что такое, кстати, жить нормально, гадает Сана.
Дверь открывается: «Ноги помыть хочу, пусти» — от старухи, как всегда, пованивает. «Вся вымоешься, может? Голова-то смотри какая…» — «Часто нельзя» — Сана отворачивается: невозможно принимать человека, принимающего душ раз в месяц, таким как есть. Раз в месяц, мамадорогая, раз в месяц — или реже: поначалу еше ничего, но потом… когда запах псины смешивается со стойкими запахами мочи и подгнившей рыбы… Становясь невыносимым, амбре и провоцирует большинство скандалов.
Сана мечтает съехать, но зэ-пэ смеется над ней — конверт за конвертом: с такой зэ-пэ светит лишь подстольная[4] конура в получасе, как говорят они, пешкодралом от жэ-дэ: все это, впрочем, не ново — Сана дважды стояла одной ногой замужем, а потому предпочитает проституцию социальную — генитальной. Одиночество — вот и все, в сущности, что ей сейчас нужно: они в этих случаях советуют представлять комнату…
Сана проходит в «зал» — старуха, как всегда, насвинячила: да, собственно, чего ждать от человека с таким диагнозом?.. Ничего, ничего нельзя ждать от человека с таким диагнозом — с другим диагнозом, впрочем, тоже: от другого человека с другим диагнозом вообще ничего ждать нельзя — вот Сана и не ждет, изо всех сил не ждет П.
Сана знает кое-что о «пилюлях счастья», однако П. не готов, не готов к пилюлям — лишь на миг умолкает мозг его, на один миг лишь: трупики мыслей привычно множатся с невероятной скоростью: вдруг тебе не понравится?.. вдруг мы все испортим?.. Сана отворачивается: Сане, конечно же, не понравится, если он просто обнимет ее — даже наверняка! Сана смеется и жмет руку П.: мягкую, теплую — чужая роскошь ладонной нежности! — а потом, уже дома, разглядывая себя в зеркале, равнодушно отмечает, что vsё eshё xorosha: впрочем, шмотки из секонд-хэнда, стильные шмотки второй свежести, шмотки «с барского плеча» скроют через минуту и грудь, и наглую ложбинку на шее, и тонкую полоску межножья, куда заплывешь раз — и уж не вынырнешь, пропадешь. Вот П. и боится, у П. ведь семеро по лавкам — ну, пусть не семеро, пусть двое, мальчик и мальчик, десять и восемь… а еще жена Женя, оговаривается он, жена Женя (подвид), живущая, разумеется, «только ради семьи»… Сана не комментирует: Сана видела эту ж. (крашеная блондинка в унылом брючном костюме — и шарфик на шее, безвкусный, нелепый, никчемный, глупо-розовый, до тошноты: глупо-розовый): видела на выставке, на его, П., фотовыставке… О, Сана знает: нужно «всего лишь» отпустить ситуацию, позволив событиям течь, как им заблагорассудится, однако сегодня, почему-то именно сегодня сделать это невероятно сложно. Parnei tak mnogo xo-lo-os-tix, мамадорогая, когда-нибудь Сана точно разобьет этот чертов ящик — возьмет топор, и разрубит, разрубит!.. — «И-иди кинцо смотреть, кинцо хорошее…» — a ja lublju zhenatоgo, не смешно.
Сана заглядывает в кухню — сестрица-крольчиха ковыряет в носу и блаженно лыбится: мамадорогая, чем думала ты, скажи-ка, чем думала ты, раздвигая ноги в январе тысяча девятьсот семьдесят неважного?.. Сана, конечно, понимает, почему ее тянет к П. — он похож на отца (к черту «комплекс Электры», к черту) — ни прибавить, ни убавить, похож на отца, да, а она, Сана, она ведь действительно любила его и даже, помнится, готовила для «его жены» — а теперь подарим нашей милой ма… — отравочки. Воспоминание пронзило в одну из ночей, когда старуха зычно и не без удовольствия портила воздух — э т о, как ни странно, походило на стук метронома: прук-прук, пдррук-пдррук, и снова — прук-прук… Сана выскользнула из постели: курить, detka, курить — да и какие у тебя варианты! «Первый закон ям: если ты в ней, то перестань копать», «Если чего-то не делать нельзя, постарайся делать это пристойно» — откуда это, откуда, кто-нибудь скажет, нет?.. Какого лешего?..
Когда Сане было пять, она прятала пузырьки, накрытые кусочками целлофана и обвязанные у горлышка разноцветными мулине, в старых «посылочных» коробках, хранившихся в чулане: это были ее яды, яды, предназначенные для «жены отца» — чем не репетиция Медичи? Вот малышка растирает игрушечной своей ступкой красный перец и листья фиалки, вот набирает в пипетку зеленку, вот наполняет флакончик из-под ужасных духов «Наташа» марганцовкой, а потом бросает туда иргу, принимая ее за волчью ягоду… Жить, зная о возможности возмездия, становится куда как легче, ведь если «его жена» умрет, его уж точно у нее не отнимут — занебеснутые рекрутёры, впрочем, распорядятся иначе.
Сана одевается: пора тащиться в конторку, пока хрюкающим на другой планетке респектабельным свиньям не пришло в голову заняться плановым (кризис, разводят они копытцами) высвобождением персонала. Сестрица-крольчиха смотрит на Сану, застывшую в дверях, тусклыми своими глазенками и зевает, обнажая давно не чищенные зубы: сестрица-крольчиха уже
