охватывает странное оцепенение, переходящее в страх, но П. этого, конечно, не чувствует: он занят дорогой, он хочет как можно скорее переместиться из пункта А в пункт В — тут, собственно, и сказке конец…
Сана же спит и видит — вот лес, вот медведь, вот молодец: жизнь как сон — или же все-таки как чудо? Но П. режет ее фильм, П. выгоняет ее, обескровленную и обезвоженную, из зрительного зала (а ведь у нее билет! билет!) — сначала исчезает звук, а потом и сама картинка: «Чай в термосе». Сана кивает и не проговаривается, что мечтает убить Снежную королеву, ехать в чертовой этой машинке вечность и никуда, вообще никуда не приезжать, ни-ког- да — может, если составить слово из льдинок, так и будет?.. Знаешь, говорит вдруг П., а ведь ты… ведь тебе… тебе я могу рассказать всё… ну или почти. Это важно, иметь такого человека (на «иметь» Сана морщится). Ты уникум, а я… да что там… мы же кредит выплачиваем… коробка, скворечня!.. Мальчик и мальчик: добежавшие, как ты выражаешься, сперматозоиды… Из-за них долги. Точнее, из-за них тоже… Я ведь, Сана, всем должен… по жизни. Устал! Изменить нельзя ничего. А иногда хочется… даже не знаю, как и сказать… ну, в общем, слабым побыть… попробовать, как это: слабину дать. Тебе мужики говорили когда-нибудь, что хотят слабыми стать?.. Сана закуривает: местоимение мы («мы выплачиваем…») режет слух больше неожиданного признания.
Да нет, она резко выдыхает дым.
Так — пара мужей, любовник… больше никто.
…а Штайнер вот пишет, что в седьмом тысячелетии все тётки бесплодными станут. — Мамадорогая, наконец-то! — Почему наконец-то? — А что тут думать, сколько можно повторять одно и то же, действия одни и те же? — Ну… божественный замысел. Но ты только вообрази: получается, в седьмом тысячелетии людям на земле уже нечего делать будет! — А сейчас они что делают? Ты вообще понимаешь, что происходит? — Куда малограмотной бабе… — Да таких, как ты, на руках носить надо. — Так носи… — Заняты… — Все две? — Все две. — Соврал бы! — Ты ж не поверишь… — Допустим… — Тогда зачем? — Чтоб я развесила уши чтоб ты подарил мне серебряные вилки чтоб я снимала «лапшу»: классно придумано? — Классно, иди ко мне. — Почему, если обнаженка, говорят «иди ко мне»? — Кто говорит? — Ну, так… вообще… люди… — Не слушай людей, иди ко… — Погоди, а еще Штайнер говорит… — Ну какой опять Штайнер! — …о великой тайне. — Великой тайне? — Если в двух словах… — Покороче. — Если в двух словах, то органы, которые человек называет органами низшей природы… — Эти что ли? — Да хватит, я серьезно… — Я тоже. — Ну дослушай, эти самые органы, в общем, в некотором роде испорченное изображение богов в земном человеке. — Не понял: кого цитируем?.. — То, что должно было стать, исходя из космического замысла, высшим, наидуховным, стало низшей природой… — Как все запущено-то! — Вот эта самая тайна и скрывает противоречивость людскую… все это произошло из-за вторжения Люцифера… — Может не надо столько Штайнера?.. — А что делать?.. — Сходи замуж по новой. — Благодарствуйте! — Я тебя обожаю. — Женись. — Многоженство запрещено… — Что же делать?.. — Иди ко мне. — Я не хочу, не хочу, я не хочу-у!.. — Успокойся. — Не надо меня успокаивать! — Вина хочешь? — Какого вина, какого вина, когда я не знаю, как жить дальше! Хотя, знаешь… нет, погоди-ка: я все, все-все- все, кажется, знаю. Я буду женой Штайнера! — Он умер, Сана… — Штайнер и теперь живее всех живых! — А ты здорово набралась… — И-и-и-ди ка-а мнэ-э… — Не кривляйся. — И-и-и-ди ка-а мнэ-э… в кошмарррном снэ-э-э… — Да уймись ты! — Меня зовут фррррау Штайнеррррррр!..
Античный лоб, нос с еле заметной горбинкой, аристократичные (так бывает) губы… у П. какое-то детское выражение лица: спящий мачо почти всегда похож на ребенка, думает Сана, не потому ли инфантильность — обратная сторона «чисто мужских» качеств? «Спи, шесть только…». П. тяжело дышит — что видит душа его, гадает Сана, что вообще видит душа, покидающая — пусть ненадолго — тело, по каким мирам путешествует? А может это не душа путешествует, а какой-нибудь двойник астральный — или как его там?.. Что она, Сана, вообще знает об астральных двойниках? И куда улетала ее тень? А никуда, закуривает она минуту спустя, никуда ее тень и не улетала — сегодня Сана не сомкнула глаз: первый раз в жизни слушала она сердце П., видела, как танцуют на щеках его странные, не пойми откуда взявшиеся, отсветы, и запоминала, запоминала; предчувствуя же нечто неизбежное, фотографировала зрачками каждое мгновение иллюзорного своего рая — никогда, быть может, не была она настолько осознанна: я смотрела на того, кого любит душа моя, и… «Спи-и, кому говорю!» Все хорошо, волчок, все хорошо, серый, и тебя вылечат… А ведь ночь действительно нежна, думает Сана: кажется, колумбарий ее редких, исчезающих как вид, чувств пополнит новая урна — быть может, не так нескоро: кто знает? Ну а пока… пока физическое тело Саны прижимается к физическому телу П., а эфирное сплетается с эфирным — тук, тук: как странно, и этот ритм выдает все тот же дурацкий метроном, как странно!..
Сана подходит к окну — кажется, все это она уже видела: очередное дежа вю — а бывает ли дежа вю дежа вю, интересно?.. Год кончается и дни мои текут. В голосе ветра холод, пронзающий душу[12] — обмакивала ли когда-нибудь Сана тончайшее перышко в резную тушечницу?.. Последнее время снятся странные сны — она видит себя то придворной дамой императрицы Сёси, то не слишком набожной (дамская добродетель, как ни печально, во все времена имеет рыночную стоимость) монахиней-бенедиктинкой, то гладиатором, снимающим, согласно закону чести, шлем, дабы проткнуть себе горло, а то и колдушей — вот, да вот же он, маленький ее домик на краю сельца! О, как хорошо там и покойно, сколько целебных трав на стенах, сколько людей приходит к ней, веселой горбунье, за помощью!..
П. дергается, П. поворачивается сначала на бок, затем на спину: плед соскальзывает с тела. Сана накрывает его своим и лежит так до тех самых пор, пока рассвет не заставляет то, что раньше было «высшим, наидуховным», а теперь считается «испорченным изображением богов», превратиться в поток. Волна за волной, волна за волной — да есть ли еще что- нибудь в мире этом?.. Еще что-нибудь, кроме волн этих?.. Джезус Крайст, коли Ты создал меня по образу Твоему и подобию, шепчет Сана, зачем лишил памяти? Для чего отнял единственно важное? Чувствами одарил — к чему?.. Сана отворачивается — П. не должен, не должен видеть ее лица: во всяком случае, не сейчас.
Она хочет сбежать, испариться, исчезнуть. Даже у улитки, думает порой Сана, имеются зачатки нервной системы, а то, что не хватает (так ли уж?) мозга… да что там! У улитки есть домик (обладание недвижимостью снимает немало вопросов); у людиков же мозг худо-бедно присутствует — пусть понарошку, пусть латентно, — а вот домика чаще всего нет…
Все, что есть у Саны, — это она сама: много? мало?.. Что такое «она сама»? Что она о себе знает? Тени на потолке, блики, мерцание, кружение — достаточно разве хоровода чудес фантомных для счастья ее?.. Да и что есть счастье (не путать со щастьем)? Если в единицах измерения, то, разумеется, тепло — да, да, счастье есть тепло, и нечего мудрствовать… Вот латимерия[13] наверняка счастлива — латимерия почти не изменилась за все эти миллионы, а человек (Сана не уверена, что это звучит гордо) чего только с собой не вытворил; от умишка же и подавно — горе одно: ну развилась кора б. полушарий — дальше-то?.. Знал ли умелец, что ожидает его, когда придет пора выпрямиться и образумиться?[14] Так ли уж стремился б усовершенствовать палку-копалку, дабы стать «самосознающей информационной материей»?.. Объем мозга, на минуточку, полторы тысячи кубических ме… Сана осекается и толкает П. — Не спи, Штайнер сказал, что когда-нибудь изобретут лекарство от души… — Спи… — Ну изобрели ведь противочумную вакцину! А душа… душа для некоторых своего рода чума, иначе стали бы разве до «патологий» гётевских докапываться?.. — Спи, при чем тут Гёте… — Знаешь, иногда я думаю, что кое у кого и души-то на самом деле нет. — Спи… — И не было никогда: то есть с девяти до шести — и нормально. — Спи… — Ну то есть у них на самом деле кристалла нет… Такая, блин, машинка: фио-био… — Спи уже… — О, спать ночью —
