После всего этого мне Гюнтер совсем родным показался. И по нему чувствовалось. Глаза такие добрые-добрые, руку мне поцеловал, все в духе старых мастеров — и нежность, и галантность, и страстность. Прямо как у Ватто. Только без париков, а вместо сельских просторов — мои пейзажи.
Попили еще кофе, и тут он говорит:
— Я сегодня в Германию лечу. Все так неожиданно у нас вышло, но это отлично. Я хочу срочно делать твою выставку в Кельне. Ты как на это смотришь?
Я говорю:
— Прекрасно смотрю. А как мы это будем технически делать?
— Снимем сейчас холсты с подрамников и оформим на вывоз.
Сказано — сделано. Еще час мы колупались, снимали работы с подрамников. У Гюнтера просто настоящее чутье на искусство: ему нравились все мои самые лучшие работы. Я Митьке записку написала, чтобы он обедал без меня, и мы поехали на Арбат, в Министерство культуры — разрешение на вывоз оформлять.
Там в очереди близко так стояли. А я все думала: как же мне вдруг сразу все привалило, счастья-то?! На Гюнтера смотрю: какой он у меня красивый, деловой — все раз, раз, и готово. Получили эту бумажку важную, довольные такие вышли.
Он говорит:
— Сегодня в Кельне ночью буду. Завтра только отдам натягивать холсты, у меня там галерея прямо около собора. Завтра же к вечеру повешу работы.
Я говорю:
— У меня ничего подобного ни в каком плане никогда не было. Все так хорошо, что прямо даже не верится.
Он:
— Все просто ОК.
Договорились, что завтра он мне звонит, открывает выставку, потом сюда, делаем мне визу, и опять (уже вместе) туда, чтобы я пообщалась с посетителями и предстала перед немецкой публикой во всей своей славе.
Я спрашиваю:
— А Митьку можно с собой? Хочется, чтобы он тоже мой успех за границей увидел. Чисто для укрепления авторитета перед сыном.
— Конечно, — говорит, — даже нужно.
Расставание было немного грустным. Вот мы стоим на Арбате, все у нас славно так сложилось: Гюнтер с рулоном моих работ, любовь, выставка, все в одном флаконе, в один день, и расставаться, даже ненадолго, обоим не хочется. Поцеловались.
Он говорит:
— Позвоню. Завтра. С утра. — И пошел в сторону «Смоленской», а я — к «Арбатской».
Прихожу домой вся просто какая-то чумовая.
Митька на кухне сидит, обедает. Суп вермишелевый из пакетика сварил. Какой он у меня самостоятельный. Умница.
Кусти тоже шариков насыпал. Тот нахрустывает. Довольный.
— Что это вся комната пустыми подрамниками завалена? Где твои работы, мам?
— Митенька, мои работы уже на полдороге к славе.
— Это в каком смысле?
— Приходил один чудесной души — арт-дилер и взял их на выставку в Кельн.
— Как это — взял?
— Митя, все просто сказочно. Это удивительный человек, ему понравились мои работы, будет выставку делать, уже на вывоз оформили.
— Как-то вы все это быстро… как реактивные.
— Сегодня Гюнтер к вечеру прилетит в Кельн, завтра в своей галерее повесит.
— Угу, а послезавтра все продаст и деньги привезет.
В Митькиных словах была недетская какая-то жесткость, сарказм непонятный какой-то.
С другой стороны, что-то действительно есть во всем этом неправдоподобное — эта мысль впервые пришла мне сейчас в голову. Надо Гюнтеру отзвонить и подробности обговорить.
И тут я вдруг осознаю, что телефона-то у меня его нет. Упс.