– Кто тебе понравился? – строго спросила Магда. В голосе ее появились настороженность и недовольство.
– Если бы я могла это четко сформулировать!
– А ты попробуй, может, я и пойму.
– Я совершенно не к тому, ты-то как раз все очень четко понимаешь, кто-кто, а ты...
Магда с удовольствием хмыкнула.
– Видишь ли, во сне я встретила очень интересн... – Пупель замялась. – Я бы это назвала сущность.
– Господи, боже мой, что же это такое, и теперь тебе кажется, что это Сусбарсов?
– Совсем мне не кажется, просто ты заговорила о нем, и возникли некоторые ассоциации. Понимаешь, он говорил, что надо к этому как к поэзии относиться, и все.
– Успокойся, это точно не он, у Сусбарсова в книге поэзия и не ночевала.
– Да я понимаю, тот вообще был, как бы это лучше сказать, не нашей цивилизации.
– Вот это уже интересная тема. Да, кстати, про вампиров уже не надо.
– Почему?
– Авгиев написал.
– Ты и Авгиева прочла?
– Его-то я прочитала вчера от корки до корки, тем более мы эту тему с тобой имели в виду, помнишь?
– Ну да, хотя, по правде говоря, меня она настораживала, совсем не хочется ворошить старое. Мне вообще это тяжело было бы.
– Эта тема теперь зарыта, Авгиев все из нее высосал.
– Вот ты сама просишь скорее про сон рассказать и все время сбиваешь меня, я сосредоточиться не могу, прыгаю, как блоха на болоте, – залепетала Пупель.
Магда хмыкнула.
– Ну, знаешь что, милочка! Не надо так, я же о тебе беспокоюсь, за наше общее дело болею, можно подумать, для себя стараюсь, читаю весь этот бред. Поверь мне, есть много более увлекательных дел, чем читать современную литературу, я, может, Бунина бы почитала с удовольствием или еще кого, да мало ли кого можно почитать. Да хоть Толстого, хоть Лермонтова без этих современных загибасов.
– Ладно, ладно, – заоправдывалась Пупель. – Я понимаю, я ничего, просто этот сон может тоже сыграть свою роль, ну ты понимаешь?
– Давай без всех этих, соберись. Ой, Господи, кто-то на мобилу звонит, подожди, перезвоню.
Магда отключилась.
Пупель осталась одна.
История Пупель
Когда Пупель была малепусенькой, только что родившейся девочкой, ее еще не звали Пупель. Папа и мама назвали ее как-то по-другому, она пробыла «как-то по-другому» примерно дня два после своего рождения, пока не пришел папин брат, дядя Боря, и не посмотрел на нее. «Вылитая Пупель, – сказал дядя Боря, – губки бантиком, глазки навыкате, волосики рыженькие, вся как фарфоровая». И вот, с дяди Бориной, так сказать, легкой руки или легкого языка все это и поехало, и полетело. Все стали ее называть только Пупель, и даже в школе, и даже в институте. Хотя Пупель сопротивлялась и говорила, что это чисто домашнее, что ее зовут как-то по-другому, и какая она, к шуту, Пупель, с таким носом и глазками и всем, но никто по-другому ее не называл. Вообще-то Пупель сама не помнила, как точно ее зовут, она только два дня была как-то по-другому – трудно настаивать, если четко не знаешь, на чем именно.
Мало-помалу Пупель смирилась, а что еще ей было делать? Разные бывают странности. Ко всяким странностям человек может привыкнуть. Привыкает, и ему уже кажется, что так должно быть. И если даже не должно, но существуют такие вещи, которые совершенно невозможно изменить никаким усилием человеческой воли, никакой работой, ничем, они существуют абсолютно независимо от человека и его сознания и подсознания. Даже в некотором смысле подсознание больше может влиять на них, хотя это очень сомнительно. Пупель это хорошо понимала. С возрастом, с тех пор как она выросла, окончила школу, институт, она больше стала понимать и мириться с тем, что она не понимает и никогда не поймет. Она практически примирилась с тем, что в мире нет логики. Раньше, когда Пупель была маленькая, она все время думала: ну как же так? А теперь она понимала, что это так и никаких «как же» не предусматривалось. В детстве Пупель произрастала в мягкой пушистой вате с блестками и мишурой. Всякие приятственные вещицы с самых малых лет окружали ее. Игрушки, сумочки, красивенькие перчаточки с бантиками, книжки, пряники, мармелад с шоколадом, бусики, пестренькие платьица, трусики с рюшечками, проигрыватель со сказками и всякими музыками, пирожки с капустой, солнечные зимние деньки с саночками на горке во дворе, теплые розовые вечера на даче с большими деревьями березами и елками, с большой – по пояс – травой с незабудками и ландышами, с фиолетовой сиренью у кухонного окна, с велосипедом «Дружок», с купаньями в маленьком прудике, с походами на земляничные поляны в ближайший лесочек, с доброй нянюшкой, готовившей вкуснющую кашу-размазню, с огромными бутербродами с докторской колбасой.
Однажды папа подарил Пупель картонную коробочку. В этой коробочке в маленьких баночках, которые открывались с очень большим трудом, лежали гуашевые краски. Раньше Пупель никогда не видела краски в баночках. У нее были цветные карандаши. Такая большая плоская коробка, а в ней они от белого до черного: были там и голубые и оранжевые и ярко-розовые и ярко-ярко-зеленые. Пупель рисовала ими. У карандашей был один недостаток. Они быстро ломались или затупливались. Точить их Пупель не умела. Поэтому в рабочем состоянии всегда были черный, коричневый и всякие неинтересные цвета, а хорошие вечно были сломаны. А тут коробочка и кисточка. Сколько потом у нее было этих гуашевых коробочек! Но эта, самая первая, запомнилась. Красок в ней было мало, но зато ощущение – передать трудно! Накрутишь на кисточку краску, плюхнешь ее на лист, и она еще мокрая блестит, маслянится и вся звенит. Когда краска высыхала, она уже не казалась такой заманчивой. Она как-то тускнела, светлела. Поэтому надо было рисовать очень ярко, чтобы при высыхании краски не умирали. Для Пупель рисование красками было счастьем и совершенно другим, особенным занятием. Так она провела много лет – прекрасных и безоблачных.
Внезапно прозвенел последний звонок в школе. Было утро с соловьями под хвостом памятника Юрию Долгорукому и...
– Для того чтобы поступить в художественный институт, необходим определенный набор знаний. Как ты будешь выглядеть перед приемной комиссией? Представляю себе, приходит девчонка с кипой чудовищных по яркости, беспомощных рисунков, – так говорил Пупель великий педагог-репетитор Платон Платоныч Севашко. – И вообще, пора проститься с детством, как тебя зовут по-настоящему?
– По-моему, честно говоря, я не помню, – отвечала Пупель неуверенно. – Меня никто никогда по- другому не называл, я точно сказать не могу, надо у мамы спросить.
– Добре, – кивнул Севашко. – Пупель так Пупель, это в принципе значения не играет. Рисовать надо научиться, и научиться очень быстро. Иначе о поступлении речи не может быть. Все это очень мило и трогательно, все эти твои испанки на спичечных ногах, эти лошадки или собачки, разобрать трудно, – всю эту чушь поросячью дома положи, наплюй и забудь. Будем рисовать мотоциклетный мотор. Мотор от моего мотоцикла, трофейного, из Потсдама привезенного, эх, чудесные были времена.
И понеслось, поехало. После мотоцикла пошли черепа, потом икорше Гудона, далее натурщицы и натурщики, сидящие, стоящие на двух ногах и с упором на одну ногу, лежащие в ракурсах на матрасе. К Севашко Пупель ходила три раза в неделю. Мастерская была большая, учеников еще больше. Народец разный-преразный: девочки после школы, как сама Пупель, мальчики после училища, мужики после училища по прошествии двадцати лет, мужики, никогда не посещавшие училище, но умеющие прекрасно рисовать, дядьки, не умеющие рисовать, но уже занимающиеся художественной деятельностью. Платон Платоныч относился к своим ученикам одинаково, несмотря на возраст.
Он принципиально был со всеми на ты, весьма дружелюбен, но с некоторой определенной ехидцей и подколами. Были у него и любимчики, причем это не зависело от того, умеет ли человек рисовать или нет, он выделял некоторых своих учеников и общался с ними по-особому. Пупель нежданно-негаданно попала в число любимчиков.
– Ну что, Пупка, нарисовала подарок к двадцать пятому съезду большевиков? – спрашивал он, указывая
