<С.-Петербург> 29 сентября 1864 г.
…Был на похоронах Григорьева[891]. На похоронах были только Достоевские, Страхов, Аверкиев, Долгомостьев, Крестовский[892], Владимирова[893] и Васильев[894] ; из литературы больше никого. Схоронили около Мея[895], где, конечно, и мне будет место, ибо мы все принадлежим к одному направлению и служим одному богу — Искусству. Теперь уж в литературе петербургской у меня нет друзей, т. е. душевно меня понимавших. Аполлон Григорьев все собирался разбирать мои стихи — да так и не успел; теперь уж никто не в состоянии написать мой литературный портрет. Ну да бог с ней, с литературой! Уж что-то не пишется; видно довольно[896]!…
Рукописная копия. ИРЛИ. — 17017. — С. IХб1.
52. А. П. Милюков — Г. И. Данилевскому
<С.-Петербург> 1 ноября <1864 г.>
…Много воды утекло с того времени, как мы виделись с вами. Вот и М. М. Достоевский отправился в Елисейские. Это был такой неожиданный удар для его семьи и приятелей! Болезнь его началась разливом желчи и при других обстоятельствах кончилась бы, конечно, благополучно. Но разные беспокойства, особенно со стороны цензуры, которая сильно тревожила его, дурно подействовали на ход болезни — отравленная желчь бросилась на мозг, и он, пролежав три дня в беспамятстве, умер[897]. 'Эпоха', как вы знаете, продолжает издаваться его семейством, т. е. собственно Федор Михайлович издает ее под номинальной редакцией Порецкого (это один из старых знакомых и сотрудник по отделу внутренних известий[898] <…>).
Федор Михайлович был при больном постоянно; я также навещал по несколько раз в день; мы жили друг от друга домов через пять. Вот какой год выдался на семью: весной умерла жена Федора Михайловича, потом у Михаила Михайловича дочь, а летом и сам он. Вы спрашиваете: кто будет главным двигателем 'Эпохи'? Конечно, Федор Михайлович с прежними сотрудниками. Впрочем, я не хорошо знаю теперь дела журнала и не участвую в нем: недавно там напечатана моя статьишка [899], но она была отдана еще Михаилу Михайловичу. Меня, кажется, считают там недостаточно крепким почве[900]. Семейство покойного осталось на той же квартире, где жило и прежде, а потому и сношения — по прежнему адресу. Федор Михайлович живет на другой квартире, но редакция осталась по-прежнему, и он ходит туда всякий день. Записочку насчет неполучения вами журнала я отдал в редакцию, и обещали немедленно справиться…
Автограф // ГПБ. — Ф. 236. — Ед. хр. 104.
53. Я. П. Полонский[901] — Н. Н. Страхову
9 декабря 1864 г.
И я благодарю вас, милый Николай Николаевич, за воспоминания об А. А. Григорьеве — и за помещение его писем[902]. Благодарю вас — во-первых, за то, что статья ваша как нельзя лучше напомнила мне мои первые, юношеские отношения к покойному Аполлону Александровичу — мою веру в его гениальные способности, — в его призвание быть критиком или замечательным мыслителем. Вы кончили тем, с чего я начал, но гораздо меня счастливее… никогда не кончите тем, чем я кончил…
Во-вторых, статья ваша, т. е. письма Григорьева, — вероятно заставит меня опять приняться за 'Свежее преданье' и продолжать его[903]…
В-третьих, письма, вами напечатанные, утвердили меня в том мнении, какое в последнее время я составил себе об Аполлоне Григорьеве.
Если оно и несправедливо — то да не убоюсь я вам его высказать — моя несправедливость не оскорбит и не обидит мертвого, тогда как его несправедливость или ваша может еще обидеть меня как живого. Впрочем, на святой Руси принято за правило: обижай человека пока он жив — т. е. пока он это чувствует и понимает; а когда умрет, — тогда не смей! Тогда воздай ему все то, чего ты лишал его при жизни, — ибо мертвый этого не почувствует.
Не менее вас я жалею о кончине вашего друга[904], — он верил во многое, во что и я сохранил еще веру. — Он не принадлежал к числу тех, к которым я когда-то обратился со следующими стихами:
Остановись! Ужель намедни,
Безумец, не заметил ты,
Что потушил огонь последний
И смял последние цветы…
Григорьев был человек замечательный — был одарен несомненно громадными способностями, и если б ум его не был подвержен беспрестанным разного рода галлюцинациям, — он не остался бы непонятым и, быть может, был бы единственным критиком нашего времени…
Призраки беспрестанно мешали ему: истины он не видал, — он иногда только ее вдохновенно угадывал — он верил там, где надо мыслить, и мыслил там, где надо верить. Рутина была ему невыносима; он искал нового пути — быть может, даже не раз находил его, но ни сам не мог хорошо разглядеть его, ни другим указать…
Конечно, не он был виноват — виновата природа, или сущность его личности. Он был человек двуличный — двуличный не в пошлом смысле слова, но двуличный, как Янус, — глядел назад — глядел вперед — и это мешало ходить ему — спутывало иногда в мозгу его все эти в одно и то же время воспринятые и задние и передние впечатления.
Двойственнее человека трудно было найти. В одно и то же время он совмещал в себе и попа и скомороха, и Дон-Кихота и Гамлета…
Если б Григорьев родился в XVII столетии — он надел бы на себя вериги и босой, с посохом, ходил бы по городам и селам, вдохновенно проповедуя пост и молитву, и заходил бы в святые обители для того, чтоб бражничать и развратничать с толстобрюхими монахами — и, быть может, вместе с ними глумиться и над постом и над молитвою…
В наше время Григорьев упивался православными проповедями — уединенным мышлением Киреевского, Погодинскими письмами, и в то же время переводил Байрона… В 1856 году говорил мне в Москве, что целует конец кнута, и наизусть читал патриотические стихотворения Майкова; а в 1860 году клал на музыку и пел известное стихотворение:
и окрашивался в красный цвет на студенческих попойках того времени.
Конечно, для человека, который не более, как веянье[905], — все простительно. Кто спросит, где зарождается ветер и куда он будет дуть через полчаса времени?..
Никто так страстно не искал популярности, как Григорьев, — и пишет, что не сходится с Погодиным, потому что тот ищет популярности[906]… Сам называет Тургенева — поэтической ж…[907] и находит неприличными слова мои, что
суждено ему недаром
Ходить с большою головой[908].
Совершенно неумышленно раза два в жизнь мою я оскорбил самолюбие Григорьева — и этого он никогда мне простить не мог…
Глядя на все в жизни — на литературные же произведения в особенности — то в увеличительные, то в уменьшительные стекла, — он не только на меня, он и на Гоголя в последнее время стал глядеть в уменьшительное стеклышко, — и не заметил, что последствие Гоголя — вовсе не Гончаров и не Писемский[909] — а скорей Островский. — Будь жив Гоголь, он пришел
