Михайловича, который 27-го числа просматривал сам корректуру его [1460].
Автограф // ИРЛИ. — Ф. 569. — Оп. 1. — Ед. хр. 416.
254. Н. И. Ремеров — А. Г. Достоевской
С. Мордово, Усманского уезда Тамбовской губернии.
7 февраля 1881 г.
…Позвольте мне, народному сельскому учителю, выразить искренно от души свое глубокое вместе с вами соболезнование по поводу кончины навеки незабвенного и всеми любимого супруга вашего Федора Михайловича Достоевского. Федора Михайловича знали все, знала его вся Россия, и каждому дорого было и есть его имя. Вот хотя бы скажу я про себя. Помнится мне и до сих пор еще, когда я был мальчиком лет десяти-одиннадцати следующий случай. Между нами, товарищами по школе, тоже мальчиками-ровесниками со мною, случайно попалась какая-то книга; раскрываю ее и смотрю: 'Бедные люди', роман. '
Мир же праху твоему, добрый труженик! Вечная память!…
Автограф // ЛБ. — Ф. 93.11.10.28.
255. В. К. Петерсен[1461] — М. М. Стасюлевичу
<С.-Петербург. Начало февраля 1881 г.>
…Несколько сконфуженный, что похороны талантливого писателя как-то неожиданно превратились в похороны пророка, я ищу выхода для утешающего меня чувства.
Чувство это очень сильно еще и потому, что последнее время я писал разбор 'Карамазовых' для 'Литературного журнала' (еженедельник 'Нового времени') и потому далеко не могу разделять горячей веры в смирение и мудрость усопшего автора этого плохого произведения [1462].
К великому моему горю, я не умею подчинять вывод, в котором убежден, каким бы то ни было обстоятельствам. Эта несовременная особенность сильно мешает моим успехам не только на службе, но и увы! Даже в бесцензурной литературе.
Все говорят: нет правды на земле, Но правды нет и выше![1463]
Я в этом имел тысячу случаев убедиться после того как расстался с вами. Искренний, убежденный человек немыслим теперь в литературе, и если бы воскресли Белинский и Добролюбов, им бы негде было писать! Везде есть убежденьица, предрассудки, самообман (все более коммерческие), с которыми нельзя сладить, а литературные падишахи нашего времени — люди строгие.
Вы также строги.
Но я написал нечто кажущееся мне по времени нужным и обязан попробовать это напечатать.
'Порядку' напечатать мою фантазию всего легче и проще. Другие уже зарвались в прославлении пророка настолько, что и не замечают, как они сами стали ходить на руках.
Допустите заступиться за разум!
Кстати, теперь Суворин, уверенный, что торжество похорон есть дело 'Нового времени', скоро переменит курс своих мнений о величии Достоевского. Я даже боюсь, чтобы с чрезмерного воодушевления он не поехал манить спасителя-мужика шапкой, по завещанию покойного. Но для меня очевидно, что критика на 'Карамазовых' — труд потерянный. 'Вестник Европы', без большого для себя убытка, мне кажется, мог бы спасти мою работу от забвения, разумеется, если у него в портфеле нет подобного же разбора, сделанного другим[1464]…
Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 1167. — Оп. 1. — Ед. хр. 54.
256. П. И. Житецкий[1465] — И. П. Житецкому[1466]
Перевод с украинского
С.-Петербург. 10 февраля 1881 г.
Хотел было написать тебе, Игнатик, о похоронах Достоевского, но ты сам меня спрашиваешь — вот и ладно.
На самих похоронах я не был: трудно было достать билет. А на проводах от квартиры до Александро- Невской лавры — был. Квартира Достоевского неподалеку от моей: как от Коллегии[1467] до Золотых ворот. А людей тьма тьмущая, ты, верно, отроду не видел такой массы народу. На самых похоронах много было речей, а еще больше венков — примерно около сотни. Ученики нашей гимназии сложились на венок в 300 рублей — очень пышный — из дорогих живых цветов. Словом, так не хоронят ни богачей, ни власть имущих — так хоронят только любимцев народной массы, которые всю свою жизнь боролись за этот народ, защищали его от всяких напастей и долгими годами страдания приобрели себе любовь народа.
Это даже мало напоминало похороны, это было какое-то народное празднество; как-то легко на душе, потому что видишь перед собою не смерть с ее вечным сном и забытьём, а лишь преходящий момент в жизни человека, который еще долго, долго будет жить в своем народе. Я уже однажды видел такие проводы великого покойника, которые говорили моему сердцу еще яснее, выразительнее, ибо и сам я был тогда моложе, да и покойник тот был роднее всем нам, чем Достоевский. Я был еще студентом, когда в Киеве провожали Шевченко — из Рождественской церкви, что недалеко от купален, на набережной, до самого Цепного моста. Было это весною, в мае месяце. Народ — словно маком посеяно — повсюду на горах. Речей тоже было много, гроб массивный, оловянный, нести тяжело, а мы несли его на плечах до самого парохода, стоявшего близ моста. Ступеней тридцать пронесем и остановимся, вот тогда и произносится речь; и снова, запыхавшись, остановимся — и снова речь. Венков не было, ибо в Киеве моды на них не было, и как-то больше было простоты, чем тут, ибо и сам Шевченко был простой человек, — потому-то у гроба его было больше всяческой бедноты, а тут — смотри-ка: без билета и на похороны не пускали.
Возможно, если бы Достоевский встал из гроба, то сказал бы горькое слово тем, кто при жизни пренебрегал им, а тут явился поклониться его честному праху — чтобы и о них подумали, что они честные люди. Ты хочешь знать, отчего же так, отчего же такая честь после смерти тому самому человеку, которого держали в Сибири одиннадцать лет? На этот вопрос пришлось бы слишком много писать — это очень сложная история, о которой не расскажешь в коротких словах. Когда увидимся — поговорим. Прочти до моего приезда 'Бедных людей' Достоевского, а потом, когда я приеду, то на каникулах прочитаешь еще кое-что…
Автограф // ЦНБ АН УССР. — I. — 48065.
Часть письма, посвященная Шевченко, опубликована на украинском языке в сб. 'Т. Г. Шевченко в епістолярії відділу рукописів'. — Киев, 1966. — С. 66.
