Короленко ясно осознавал все отличие творческих принципов великого писателя как от декадентства, так и от натурализма, тенденции которого с особенной силой проявились в литературе конца XIX-начала XX в.
В статье 'Всеволод Михайлович Гаршин', написанной для 'Истории русской литературы' под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского (1910)[1850], касаясь темы проституции (в связи с рассказом Гаршина 'Надежда Николаевна'), Короленко прямо противопоставляет литературу 60-70-х годов, к которой относит и Достоевского, 'новейшей литературе'.
Он пишет:
'Идеология семидесятых годов была наивна, часто романтична. Ведь и Достоевский свою проститутку нарисовал подвижницей (Соня Мармеладова). В обоих образах[1851] (безотносительно к силе таланта) русская литература тех времен робко подходит к страшной проблеме женского падения. Подходит издали, как бы в неведении всей реальной правды и сохраняя в памяти идеальные представления о женской натуре. Еще несколько шагов, и эти идеалистические представления разлетятся, как мыльный пузырь. В наше время литература уже сделала эти шаги. Она вскрывает бытовую обстановку проститутки с поразительной, отталкивающей, одуряющей правдивостью'.
Далее, сопоставив изображение народной жизни в 'Записках охотника' Тургенева и в 'Подлиповцах' Решетникова, Короленко заключает:
'Однако — есть своя правда и в 'Бежином лугу'. И порой невольно приходит в голову, что реальный угар, которым веет от новейших изображений проституции, — тоже не вся правда. Для художественного синтеза необходим и элемент того целомудренного идеализма, с каким подходила к этому вопросу литература шестидесятых и семидесятых годов' [1852].
Утверждение романтики и поэтической идеализации, которые в такой сильной степени отвечали собственной творческой практике Короленко, входило в его эстетический кодекс именно потому, что эти элементы сопрягались с идейным началом художественного произведения, отражающим ту 'широкую концепцию жизни', ту 'возвышенную точку зрения', которую Короленко считал обязательной для художника. Она включала в себя высокие принципы гуманизма и демократизма, несомненные и близкие для Короленко в творчестве Достоевского. Именно поэтому Короленко назвал Достоевского не бытописателем и не психологом, а 'суровым поэтом 'униженных и оскорбленных''[1853].
Чуждый всякого упрощения, Короленко отлично понимал сложность политической позиции Достоевского, противоречивость сочетания в его мировоззрении гуманистических и демократических начал с реакционно-утопическими и религиозными.
Ценя демократические тенденции творчества Достоевского, Короленко совершенно не принимал его трактовки народа как носителя идей православия и самодержавия. 'Для Достоевского народ был 'богоносец'', — критически замечал Короленко[1854] , имея в виду и общую концепцию автора 'Братьев Карамазовых' и прямые слова Зосимы из этого романа (IX. — 310).
Подчеркивая свое разногласие с Достоевским, Короленко писал, касаясь его речи о Пушкине:
'Впоследствии он говорил о том, что народ признает своим только такого поэта, который почтит то же, что чтит народ, то есть, конечно, самодержавие и официальную церковь'[1855].
Короленко, убежденному, что историческое развитие ведет народные массы к сознательной гражданской деятельности, к борьбе за свои права, были дороги черты вольнолюбия в народном характере, а не патриархальные пережитки в сознании народа, ценившиеся Достоевским.
Резко отрицательное отношение Короленко вызывала, как он выражался, 'метафизическая софистика византийской диалектики Достоевского', связанная с образом старца Зосимы из 'Братьев Карамазовых'. Религиозно-этический и гражданский идеал Достоевского, воплощенный в образе Зосимы, был совершенно не приемлем для Короленко. В письмах и дневниках писателя неоднократно встречаем иронические упоминания имени этого героя Достоевского[1856].
Острокритический характер носят и его пометки на страницах романа 'Братья Карамазовы', где речь идет о развиваемых Зосимой утопических идеях христианского братства и роли в нем церкви. Так, например, отчеркнув целый ряд мест на полях главы 'Русский инок', Короленко на обороте форзаца книги отослал к странице, на которой Зосима поучает: '…будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего перед бедным, а бедный <…> лаской ответит на благолепный стыд его. Верьте, что кончится сим: на то идет' (IX. — 311), — и с несомненной иронией записал: 'Решение социального вопроса в России'[1857].
Естественно, что поворот к идеализму 'недавних марксистов' и их обращение к реакционным утопиям и мистическим сторонам творчества Достоевского вызывал у Короленко грустные раздумья. В дневнике 1901 г. Короленко записал свою беседу с 'одним из первых главарей русского марксизма' М. И. Туган-Барановским, который утверждает 'необходимость мистического начала в общественном настроении', 'преклоняется перед философией Зосимы (из 'Карамазовых'), говорит о справедливости христианской вечной казни за грехи мгновенной жизни' [1858].
О М. И. Туган-Барановском, который в беседе с писателем 'развивал философию Зосимы', Короленко упоминает и в письме к П. С. Ивановской 5 февраля 1903 г. и заключает: 'Все это часто нехорошо, потому что люди обращают свои поиски назад и хотят выкинуть за борт то, что человечество уже узнало и никогда не забудет' [1859].
Образ Зосимы был для Короленко воплощением иллюзорных, утопических начал, поддерживаемых народной темнотой и настроениями реакционной интеллигенции.
По-видимому, и образ Алеши Карамазова Короленко воспринимал как недостаточно жизненный. В частности, скептическое отношение будила у Короленко чрезмерная способность интуитивных проникновений, с их религиозно-мистической окраской, которой наделен Алеша (см. настоящий том, с. 800).
Но нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что с еще большей энергией Короленко отчеркивает и подчеркивает целые страницы глав 'Братья знакомятся' и 'Бунт'. В этих главах его внимание привлекают как этико-философские рассуждения Ивана Карамазова, его богоборческие мысли, так и его рассказы о страданиях детей. Короленко был близок дух искания, горячая и глубокая страстность, которыми проникнуты речи этого героя Достоевского, его неспособность принять порядок, основанный на 'слезах человеческих', его потребность широкого осмысления жизни, идущая от самого создателя прославленного романа.
В выше цитированном письме к П. С. Ивановской Короленко между прочим замечал:
'…самое чувство, побуждающее искать широких мировых формул, — я считаю нормальным, неистребимым и подлежащим бесконечной эволюции'.
В письме идет речь и о собственном рассказе писателя, над которым он работал в то время, — 'Не страшное', т. е. о том рассказе, который Ф. Д. Батюшков считал близким идее Достоевского 'о взаимной нравственной ответственности людей друг за друга'.
Понимая, что Достоевский 'не принадлежал к 'либералам' и его публицистические взгляды давали повод даже князю Мещерскому говорить о нем как о своем единомышленнике', Короленко решительно отделял великого писателя от реакционной клики Мещерских и Катковых. По поводу слов Мещерского 'Мы люди мыслящие и пишущие воедино', Короленко замечал: '…это, к счастью, крупное недоразумение'[1860] .
Короленко не мог забыть о потрясении, пережитом Достоевским в молодые годы. В недавно
