реалистического характера его творчества. Естественно, что, в отличие от многих своих современников, Короленко не отказывал и Достоевскому, сосредоточившему творческое внимание на явлениях болезненных и исключительных, в создании типических характеров. Так, в блестящем анализе повести 'Двойник', недостатком которой еще Белинский считал 'фантастичность', Короленко образ душевнобольного ее героя рассматривает как образ глубоко типический [1839]. Раздвоение личности героя, показанное, по выражению Короленко, 'с обычной для Достоевского беспощадностью' во всех 'мучительнейших стадиях этого процесса', осмыслено в статье как закономерное следствие условий русской социально- политической жизни.
'В герое Достоевского, — пишет Короленко, — мы имеем замечательно полный образ этой болезни личности, которую смело можно назвать нашей национальной болезнью'[1840]. 'Типическая психология двойничества' отражает, по мнению Короленко, 'и тени крепостного права в прошлом, и параграфы паспортного устава, и табели о рангах в настоящем'[1841], то есть понимается конкретно, социально-исторически. Другими словами, Короленко великолепно почувствовал за спиной Голядкина 'среду', 'внешние соотношения' — не в узком бытовом плане, а в широких социально- исторических масштабах; образ же героя признал, как и его создатель, — 'величайшим типом, по своей социальной важности'.
Истолкование же Короленко самой психологии 'двойничества', раскрытой в повести Достоевского, отличается глубиной и, хотя в нем ощутима добролюбовская традиция, несомненным своеобразием. В переживаниях Голядкина Короленко увидел 'жгучую боль личности, затоптанной, униженной и оскорбленной', которая 'начинает раскачиваться, как маятник, между исконными полюсами русской жизни, произволом с одной стороны, бесправием с другой', и которая 'наконец, с отчаяния, от нестерпимого сознания своей ничтожности, раздваивается, как бы распадается на две половины: утеснителя и гонителя, с одной стороны, — утесняемого и гонимого — с другой'[1842] .
Короленко цитирует слова Голядкина, которые тот обращает к своей 'мечтающей, заносящейся' половине: 'Самозванство, сударь вы мой, самозванство и бесстыдство не к добру приводит, а до петли доводит. Гришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взял самозванством, обманув слепой народ, да и то ненадолго…' [1843]
Эта цитата с упоминанием имени Отрепьева наиболее ясно раскрывает короленковскую концепцию 'двойничества' и, может быть, помогает уяснить концепцию самого Достоевского, в которой противоборство смирения и протеста занимает, без сомнения, определяющее место.
Подчеркивание затаенной непримиренности, как оборотной стороны сознания своей крайней униженности, болезненно острых стремлений к самоутверждению при отсутствии реальных для этого возможностей, четкий социально-политический характер определений (утеснитель, гонитель — утесняемый, гонимый), осмысление болезни героя как порождения объективных обстоятельств русской социально-политической действительности — вот основные черты короленковского понимания природы 'двойничества', гениально запечатленного создателем Голядкина.
Короленко прекрасно чувствовал силу обобщающей мысли Достоевского, его способность отдельный реальный случай осмыслить как полный глубокого значения символ. В 'Истории моего современника' Короленко ссылается на 'Дневник писателя' в котором Достоевский рассказал о встрече на почтовом тракте с фельдъегерем, не переставая колотившим ямщика, который в свою очередь неистово хлестал кнутом лошадей, в смертельном ужасе мчавшихся по дороге. 'Эта картина, — замечает Короленко, — показалась юноше символом всей самодержавной России и, быть может, содействовала тому, что Достоевскому пришлось стоять у эшафота в ожидании казни…'[1844]
Правда образов, созданных Достоевским, не раз подтверждалась для Короленко реальной действительностью.
В статье 'Прискорбные случаи из области суда' (1896) Короленко строит прямую параллель между жизненной историей (Дело Тальма), представляющей 'поразительную психологическую картину, вскрывающую удивительные изгибы человеческой природы', и сюжетной ситуацией и художественными образами романа 'Братья Карамазовы'[1845].
Повторением одной из ситуаций другого художественного создания Достоевского — 'Преступления и наказания', подтверждающим его глубокую жизненность, явился действительный случай, давший Короленко новый повод обратиться к этому роману.
В 1904 г. писательница Н. А. Лухманова читала в разных городах лекции о воспитании, семье, положении женщины, о нравственности и, касаясь, между прочим, проституции, 'с высоты кафедры сыпала громы осуждения на головы 'несчастных''. В архиве Короленко хранится большое количество газетных вырезок, относящихся к вопросу о положении женщины, и, в частности, к 'страшной проблеме женского падения'. Среди них есть и газетные сообщения о лекциях Лухмановой[1846].
В воспоминаниях 'О Глебе Ивановиче Успенском' Короленко рассказал, какое страстное негодование вызвало у покойного писателя 'бездушие добродетельных женщин' по отношению к своим 'несчастным сестрам'. Теперь Короленко узнал из газеты, что среди слушательниц 'почтенной лекторши' нашлась одна, которая, стремясь 'облегчить сердце, переполненное горечью несправедливых укоров', прислала в редакцию газеты письмо. 'Это была, — говорит Короленко в статье, посвященной этому эпизоду, — Соня Мармеладова из романа Достоевского'[1847].
Процитировав ее письмо, из которого мы узнаем, что, оставшись без родителей тринадцатилетней девочкой с четырьмя младшими ребятишками на руках, она поступила на табачную фабрику, где зарабатывала по 25 копеек в день, носила соседям воду за 50 копеек в месяц, мыла белье, одним словом, по ее выражению, 'билась во всю мочь', Короленко пишет: 'И вот дальше… обыкновенная история, с которой читатель знаком давно в изображении Сони Мармеладовой… ' 'Ибо, — приводит Короленко слова старого пропойцы Мармеладова, — обращусь к вам (добродетельные моралистки) с вопросом приватным: много ли может, по- вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?.. 25 копеек в день, сударыня, не заработает, если честна и не имеет особых талантов, да и то рук не покладая работавши… А тут ребятишки голодные…'[1848]
И хотя писатель считает, что даже 'мучительный талант' Достоевского почувствовал потребность смягчить ужас действительности, трагическая история Сони Мармеладовой имеет в романе глубоко жизненный и гуманистический смысл. Гуманистическое начало в творчестве Достоевского, составляя его сильную сторону, было для Короленко несомненным.
'Мы знали до сих пор, — пишет Короленко, — о скорбно- негодующем заступничестве Успенских, Достоевских, Толстых… Мы со слезами на глазах читали рассказ Достоевского о том вечере, когда Соня Мармеладова лежала, завернувшись с головой в драдедамовый платок, и как при этом вздрагивали ее плечики. И никто, даже Катков, даже кн. Мещерский не смели восставать против Сони Мармеладовой в романе и против того чувства, которое автор будил этим изображением в читателе. Теперь Соня Мармеладова из действительной жизни просит примерить к ней, к ее собственному положению эти наши чувства и эти вычитанные взгляды…'[1849] Так образ из романа Достоевского, овеянный глубоким гуманистическим пафосом (если отвлечься от философии смирения, связанной с образом Сони), рожденный жизнью и ею подтвержденный, послужил Короленко неопровержимым аргументом в защиту 'падших' в реальной действительности.
Многократно подчеркивая 'правду жизни' в произведениях Достоевского,
