живое', Короленко опять исходит из некоторых теоретических предпосылок и так изображает творческий процесс: художник 'воспринимает из мира явлений то, что подлежит непосредственному восприятию. Но здесь в живой глубине его воображения воспринятые впечатления <…> сочетаются в новые комбинации, соответственно с лежащей в душе художника общей концепцией мира. И вот в конце процесса зеркало дает свое отражение, свою 'иллюзию мира', где мы получаем знакомые элементы действительности в новых, доселе незнакомых нам сочетаниях'[1826].
По мнению Короленко, два условия определяют достоинство этого сложного отражения: прежде всего, зеркало должно быть 'ровно, прозрачно и чисто', чтобы явления мира проникали в его глубину неискаженными. Во-вторых, 'процесс новых сочетаний и комбинаций, происходящий в творящей глубине, должен соответствовать тем органическим законам, по которым явления сочетаются в жизни. Тогда и только тогда, — утверждает писатель, — мы чувствуем в 'вымысле' художника живую художественную правду…'[1827].
Короленко с грустью констатирует, что 'воспринимающая поверхность нашего художественного зеркала за последние годы как будто искривилась, покрылась ржавыми пятнами, извратилась на разные лады и в разных направлениях' [1828].
'Конечно, — замечает он далее, — может случиться, что и при такой отражающей поверхности внутренний процесс творчества будет обладать свойствами органически правильного и оригинального сочетания, как это было, например, у больного Достоевского. И тогда в искаженных отражениях местами, как клочки неба в черных лесных озерах, будут сверкать откровения изумительной глубины и силы. Они будут и драгоценны и поучительны, но всегда односторонни. Они вскроют нам почти недоступные глубины больного духа, но не ищите в них ни законов здоровой жизни, ни ее широких перспектив'[1829].
Мы видим, что Короленко остался верным издавна сложившимся у него представлениям о Достоевском. И теперь он подчеркивает обращенность писателя к субъективному миру героев, говорит об искажении в его творчестве норм реальной действительности, об отсутствии в его изображениях широких перспектив здоровой жизни. Дважды отмечается 'болезненный' характер запечатленных писателем переживаний. Но несмотря на то, что как 'фантастической метели модернизма', так и 'откровениям больного духа' Достоевского Короленко резко противопоставляет художественный мир Толстого, от которого веет эпической широтой, великой правдой жизни и могуществом 'бодрой мысли', новым и значительным тут является признание ценности и поучительности проникновений Достоевского в глубь человеческой души.
Это признание выделяет, но с положительной оценкой, еще одну характерную черту творчества Достоевского, которая действительно принадлежит к величайшим его достижениям: поразительную способность писателя раскрыть самые сокровенные глубины духовного мира человека, проследить сложнейшие повороты его чувств, страстей и идей.
Напомним, что в черновике именно этой статьи Достоевский был поставлен Короленко на одно из первых мест среди русских писателей.
Отмечая черты субъективности в изображениях Достоевского, говоря о болезненных в них смещениях реальных соотношений, об исключительности созданных им ситуаций, об углублении в переживания 'больного духа', Короленко никогда не доходил до полного отрицания объективного содержания его творчества. Достоевский не переставал быть в его глазах писателем- реалистом.
Лейтмотивом ряда высказываний Короленко является признание правды творчества Достоевского. Так, в разговоре с Успенским, на который мы ссылались, Короленко, согласившись, что образ господина в поезде, собирающегося 'что-то сделать над тобой', верно передает ощущение, вызываемое чтением Достоевского, возразил: 'А все-таки есть много правды'[1830].
Признавшись Успенскому, что не любит Достоевского, Короленко тотчас заметил, что 'некоторые вещи его, например, 'Преступление и наказание', перечитывает с величайшим интересом'[1831].
Из всего созданного Достоевским писатель выделял роман 'Преступление и наказание'.
Короленко отрицательно относился (с этической точки зрения) к индивидуалистическим теориям Раскольникова. В 'Истории моего современника' Короленко с осуждением упоминает о 'раскольниковских формулах', по которым цель оправдывает средства[1832]. На страницах своей автобиографической эпопеи он с неодобрительной интонацией рассказал и о подлинном случае с молодым человеком, который из революционных целей решил повторить преступление героя Достоевского. 'Узнав об этом, товарищи отшатнулись от него, и он, — вспоминает Короленко, — потонул в серой арестантской массе'[1833]. Но писатель, как мы видели выше, хорошо понимал сложность мотивов, толкнувших Раскольникова на преступление. И в этой сложности была для него великая жизненная правда.
В героях Достоевского Короленко чувствовал живых людей, действующих по законам реальной жизни. В этом отношении большой интерес представляет дневниковая запись 1888 г., к которой мы уже обращались.
Предложив вообразить статую человека, сплетенную из разного цвета нитей, он пишет:
'Наши чувства, наши страсти, инстинкты, взгляды, побуждения — такие бесчисленные разноцветные нити. Человек весь соткан из них в более или менее сходных более или менее различных сочетаниях'[1834].
И если, по мнению Короленко, прокурор с полной правдой изобразит человека жестоким, нераскаянным, вредным, то Достоевский в этом самом человеке 'сумеет развернуть и проследить затерявшиеся изгибы доброты, раскаяния, добрых побуждений'.
И ниже:
'Злодей не всегда только злодействует, но иногда сожалеет, а порой — у Брет-Гарта или Достоевского — он проявляет героизм великодушия. И это не ложь, — читая их, вы видите, что их живые люди действуют так, как действовали бы вы в таких условиях' [1835].
Таким образом, оценивая дар Достоевского 'найти человека в человеке', Короленко считал преобладающим у автора 'Записок из Мертвого дома' гуманистический взгляд на человеческую природу, совпадающий с его собственными гуманистическими убеждениями.
Так, в рассказе 'Соколинец' (1885), основанном на впечатлениях ссылки, Короленко замечал:
'Сибирь приучает видеть и в убийце человека, и хотя ближайшее знакомство не позволяет, конечно, особенно идеализировать 'несчастненького'; взламывавшего замки, воровавшего лошадей или проламывавшего темною ночью головы ближних, но <…> убийца не все же только убивает, он еще и живет, и чувствует то же, что чувствуют все остальные люди…'[1836].
Естественно, что автор 'Соколинца' признает этот взгляд отвечающим объективной действительности, а персонажей Достоевского 'живыми людьми'.
Даже в 'Бесах' писатель находил зерно истины — отражение реальных настроений части 'зеленой молодежи', которая в каждом разрушительном действии готова была видеть революционный акт[1837].
Короленко отлично понимал сложную диалектику исключительного и типического. В статье, посвященной рассказу 'Жизнь Василия Фивейского' Л. Андреева, в известной мере продолжавшего традиции Достоевского, писатель дважды отмечает, что настроение героя этого рассказа 'типично при всей своей исключительности' [1838]. Гротескные формы сатирической фантастики Щедрина не закрыли от Короленко глубоко
