'…Знаете ли… — говорил Успенский Короленко, — иногда едешь в поезде… И задремлешь… И вдруг чувствуешь, что господин, сидевший против тебя… самый обыкновенный господин… даже с добрым лицом… И вдруг тянется к тебе рукой… и прямо… прямо за горло хочет схватить… или что-то сделать над тобой… И не можешь никак двинуться.
Он говорил это так выразительно, — вспоминает Короленко, — и так глядел своими большими глазами, что я, как бы под внушением, сам почувствовал легкие веяния этого кошмара и должен был согласиться, что это описание очень близко и ощущению, которое испытываешь порой при чтении Достоевского'[1791].
Подтверждением того, что Короленко сам разделял подобные ощущения, служит также выражение 'мучительный талант', которое, вольно или невольно перефразируя название известной статьи Н. К. Михайловского ('Жестокий талант'), он неоднажды употреблял, говоря о Достоевском.
Чтобы вскрыть источник тягостных ощущений, вызываемых чтением Достоевского, и обосновать отрицательное отношение к этой особенности его творчества, Короленко и обращается к своему пониманию задач искусства и критериев художественности.
Как и Белинский, Добролюбов, Чернышевский, — Короленко считал, что всякое подлинное произведение искусства служит познанию действительности. При этом у искусства, как и у науки, 'едва ли есть область, куда оно не должно входить'. Художник 'изучает не только душевную доблесть или состав ароматного лесного воздуха, но и душевное разложение, болезнь, как и ядовитую атмосферу клоак и подвалов'[1792].
Однако правдивое изображение действительности писатель полагает только одним и отнюдь не единственным условием художественности. Он допускает даже, что произведение, 'чрезвычайно верное действительности', может быть 'совершенно не художественным'.
'Художник, — рассуждает Короленко, — должен носить в душе широкую, как сама жизнь, общую концепцию этой жизни. Только тогда он художник'[1793].
В понятие 'общей концепции жизни' Короленко включает как философские воззрения, так и 'те или другие идеалы' общественного характера, 'с возвышенной точки зрения' которых художник и изображает жизненные явления.
Эта 'художественная концепция', по мнению Короленко, не привносит в произведение субъективного элемента. Наоборот, именно она обеспечит 'настоящую объективность' изображения: глубоко продуманная концепция жизни создает правильный аспект изображения, познание предмета осуществится в 'верной перспективе', 'в верном соотношении к более широким жизненным категориям'[1794].
'…Душа художника, — пишет Короленко, — отразит для вас целый микрокосм', и 'вы увидите здесь горе в верном соотношении к вечному и никогда не умирающему началу жизни'[1795].
Общая концепция жизни, если она верна, поможет художнику выполнить 'дальнейшую, более возвышенную', цель[1796], чем простое отражение действительности: '…Искусство, — пишет Короленко, — имеет конечной целью, вводя свой материал в душу человека, расширить ее, укрепить, сделать более устойчивой в борьбе, более способной к деятельному совершенству. Одним словом, — заключает писатель, — <…> мы ищем в нем психически деятельного момента'[1797].
Как бы ни была горька истина, художник должен дать ее, но дать в отражении, — пишет Короленко и утверждает:
'Так, нарисованный разврат не вызывает разврата. Так, нарисованное отчаяние не рождает отчаяния, так, нарисованная душевная болезнь не заражает читателя…'[1798]
Ссылаясь на 'Лаокоон' Лессинга, Короленко обращается к важнейшему 'мотиву' в искусстве — к понятию красоты, которая, по убеждению писателя, воплощая 'вечно животворящее жизненное начало', органически, как ее неотъемлемый элемент, входит в 'общую концепцию жизни' художника. Красота не просто 'смягчает впечатление сама по себе, непосредственно', она, 'отражая изображенное страдание, боль, слабость и смерть <…> дает еще рядом бодрящее и поднимающее представление о личности художника, о его душе, о его сдержанности…'[1799].
Создатель знаменитой скульптуры 'жертв мертвящего змея' не забывал, по мнению Короленко, об этом основном законе искусства.
Поэтому фигуры охваченных ужасом смерти внушают зрителю не ужас и не отвращение, а здоровое сочувствие:
'Вы чувствуете силу, которая даст вам побуждение к борьбе за жизнь…'[1800].
'Истинно художественное отражение, художественный образ — полный, цельный, данный в верной перспективе, — утверждает Короленко, — всегда является произведением здоровым, то есть производящим нравственное, положительное действие на душу' и 'подвигающим ее к положительному действию…'[1801].
Если же при чтении 'в вас зарождаются разлагающие душевные процессы', если 'вы увлекаетесь в область душевного тумана и слякоти', 'тогда недостатков нужно искать в отсутствии полноты, перспективы и т. д., то есть в недостатках художественной концепции'[1802].
Исходя из этих положений, Короленко и обращается к 'психиатрическому этюду' М. Альбова 'День итога', который признает сильным и талантливым, но совершенно выходящим из сферы художественности.
Оставив место для предполагающейся цитаты из рассказа Альбова, Короленко спрашивает: 'Узнаете вы этот язык?' и, характеризуя его как нервный, туманный, проникнутый какой-то аффектированной простотой, замечает: 'Тот, кто так говорит <…>, не знает ни остановки, ни меры <…> Он <…> вслушивается в движение собственного сердца. И будет говорить долго, длинно, с повторениями, будет поворачивать каждое ощущение, возвращаться к нему, оттенять его еще раз. По временам этот голос немного окрепнет, зазвучит с какой-то мрачной твердостью, из-за туманных ощущений и слов вдруг сверкнет, как молния, сильное и мрачное чувство и исчезнет опять в тумане <…>'.
'Так говорил и писал Достоевский', — утверждает Короленко и заключает: 'Это своего рода мрачный лиризм разлагающейся и больной души. Когда дело доходит до такой степени, до ощущений такого рода, — это уже конец художественности. Тут художник не отражает, не изображает, а пишет скорбный лист собственной души, не поучает, а заражает читателя'[1803].
Такое художественное произведение, но мнению Короленко, напоминает, отражение горящего предмета в зеркале, сделанном из легко воспламеняющегося материала. В ясной поверхности зеркала, — пишет он, — 'вы видите изгибы пламени, видите его цвет и блеск, его угасание или разгар <…> Но представьте, что зеркало сделано из неогнеупорного материала, и оно само вдобавок начнет поддаваться более глубокому действию огня. Оно начнет спекаться, по нему пойдут пузыри, наконец, оно вспыхнет само тем же пламенем. Результатом такого явления будет, во-первых, то, что по искаженной поверхности пройдут косые и фальшивые изображения и, наконец, вы отскочите с ужасом, чувствуя, что зеркало начинает палить вас, как пламя, и что из наблюдателя вы превращаетесь в жертву.
