Так, в 1895 г., объясняя М. Горькому предполагаемые причины, по которым его рассказ 'Ошибка' не был принят редакцией 'Русского богатства', Короленко писал:
'Я ведь и боялся такого исхода, ввиду некоторой 'мучительности' рассказа, недостаточно, так сказать, мотивированной, до известной степени бесцельной <…>. Если Вы читали Михайловского 'Мучительный талант' (о Достоевском), то знаете, что он даже Достоевскому не мог простить 'мучительности' его образов, не всегда оправдываемой логической и психологической необходимостью. У Вас есть в данном рассказе тот же элемент. Вы берете человека, начинающего сходить с ума, и помещаете его с человеком, уже сумасшедшим. Коллизия, отсюда вытекающая, представляется исключительной, поучение непропорционально мучительности урока, а образы и действие толпятся в таком ужасном закоулке, в который не всякий решится заглянуть, потому что это какой-то тупик, а не широкая дорога'.
Расходясь с редактором в решении ('Я все-таки бы рассказ напечатал'), Короленко совершенно его оправдывает: отказ 'вытекает из взглядов Михайловского на задачи искусства и не может быть поставлен ему в вину'[1816] .
К положениям, намеченным в статье об Альбове, органически примыкают другие замечания Короленко о творческом своеобразии Достоевского.
С большой остротой ощущал Короленко максимальную насыщенность произведений Достоевского событиями и напряженными переживаниями, стремление писателя довести изображаемое до крайнего сгущения красок. Как и намеченные выше, эта черта, с точки зрения Короленко, отражает характерное для Достоевского нарушение норм и пропорций действительности и является следствием определенной концепции жизни.
С явным сочувствием выслушав утверждение Успенского, что в тесное пространство за дверью, куда уставится 'пара галош и ничего больше', Достоевский 'столько набьет <…> человеческого страдания, горя <…> подлости человеческой <…>, что прямо на четыре каменных дома хватит'[1817], Короленко и сам писал, что, по сравнению с реальной жизнью, ее явления даются у Достоевского 'в ужасающе концентрированном виде'[1818].
Своеобразию творчества Достоевского посвящена также запись Короленко в дневнике конца 1888 г., то есть приблизительно того же периода, когда писатель работал над статьей об Альбове.
'Да, — пишет он здесь, — герой Достоевского, поставленный в исключительные условия, действует так, как подобает живому человеку… Но мы желаем видеть — кроме человека одного, самого по себе, в распоряжении автора, отвлекшегося от внешних соотношений, — еще среду, общество. Какие нити шевелит в нем оно преимущественно, как оно шевелит их, отчего? '[1819].
Мы видим, что речь идет о той особенности произведений Достоевского, которая неоднократно отмечалась как в старом (начиная с Добролюбова), так и в советском литературоведении: отвлекаясь от конкретно-исторических условий социального бытия, противоречия душевной жизни своих героев Достоевский порой осмысливал как проявление извечной сложности человеческой природы.
Мысль о соотношении среды и человека в произведениях Достоевского высказана Короленко в связи с обсуждаемой им на страницах дневника проблемой преступности, сильно волновавшей и автора 'Записок из Мертвого дома'. Как и революционные демократы, Короленко, решая ее, возлагал ответственность за преступления на общий 'порядок жизни'[1820] .
Но для художника, с точки зрения Короленко, проблема среды имела особое — эстетическое значение. Убежденный сторонник детерминизма, он считал, что раскрытие причин явления, его связей с окружающей средой органически входит в структуру художественного образа и обеспечивает его эстетическую полноценность.
Приписывая Достоевскому недостаточное раскрытие 'внешних соотношений', Короленко, очевидно, имел в виду не только исключительность условий, в которых действуют его герои, не только преимущественную сосредоточенность писателя на мире их душевных переживаний, но и типичное для них глубокое социальное одиночество, их трагическую оторванность от своей среды. У Достоевского 'человек из подполья' сам признается: '…я манкировал свою жизнь нравственным растлением в углу, недостатком среды, отвычкой от живого…' (IV. — 194).
О герое 'Двойника' Короленко писал:
'…Голядкин изнывает <…> одиноко, как червяк на пыльной дороге'.
И ниже:
'Голядкин сгорает в одиночестве'[1821] .
Недооценивая всего своеобразия соотношений героя и среды в произведениях Достоевского, Короленко, однако, свое замечание о недостаточном изображении 'среды, общества' отнюдь не распространял на все творчество автора 'Двойника'. В 'Записной тетради' Короленко 1889-1891 гг. сохранилась короткая, сделанная поспешной рукой, но крайне выразительная запись о романе 'Преступление и наказание', оставшаяся неопубликованной.
Воспроизводим небольшой набросок полностью:
'Читали вы Достоевского? И поняли? Так как же вы не видите, что исповедь Мармеладова это именно такая вещь, после которой можно пойти и убить старуху. Когда совершаются такие вещи, когда перед глазами происходит такая несправедливость — Раскольников думает: нет, бог своими совершенными средствами делает не то, что нужно. Дай-ка я попробую достигнуть справедливости своими, несовершенными…
— Но ведь это ужасно.
— Но ведь то, что рассказывает Мармеладов, — еще ужаснее, поймите'[1822].
В этом наброске отражено не только глубокое проникновение в мотивы поступка героя Достоевского. Мы видим, что индивидуалистическая теория Раскольникова не закрыла для Короленко важнейшей стороны его переживаний: гуманистического протеста против бесчеловечных законов современного ему общества. Мм видим также, что историю семьи Мармеладова Короленко воспринимал как существенную сторону произведения, представляющую как раз те 'внешние соотношения', которые зашевелили в сознании Раскольникова весьма глубокие 'нити'. Это те самые 'внешние соотношения', о которых Короленко писал в дневнике как о необходимом элементе художественного произведения, или, говоря словами современного исследователя, — 'это — мир, мир, взывающий о помощи, в защиту которого Раскольников и поднял топор'[1823].
Короленко не удалось завершить статью об Альбове и осуществить намерение раскрыть свое понимание 'крупных достоинств' Достоевского, ради которых, 'преодолевая массу тяжелых ощущений', его произведения читают и перечитывают[1824]. Уже вследствие этого в его высказываниях преобладают отрицательные оценки.
Однако другие его упоминания о Достоевском позволяют хотя бы несколько объяснить, почему он ставил его в один ряд с величайшими гениями художественной мысли.
Двадцать лет спустя после незаконченного этюда об Альбове, в статье 'Лев Николаевич Толстой', написанной в связи с юбилеем великого писателя (1908), Короленко опять вспоминает о Достоевском. Теперь Достоевский выступает в виде некоторого противопоставления модернистской литературе 'нынешнего периода', в которой 'вереницы диких образов, точно в фантастическом вихре, несутся перед современным читателем'[1825].
Используя излюбленное уподобление — 'художник — зеркало, но зеркало
