Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

Миросозерцание Достоевского, покоящееся на религиозной основе, совсем не определялось собственно мистическими элементами. Да и сам религиозный идеал ставился Достоевским столь высоко, что суетные попытки подтверждения этого идеала через какие бы то ни было эмпирические или же сверхъестественные явления выглядели в его глазах жалкой профанацией.

Отрывок, публикуемый нами под № 2, затрагивает одну из главных проблем всей публицистики Достоевского. Он касается того, что составляло саму 'душу живу' 'Дневника писателя' — вопроса о народе и интеллигенции, их взаимоотношении.

'Вопрос о народе и о взгляде на него, о понимании его, — говорит Достоевский уже во втором, февральском, 'Дневнике' 1876 г., — теперь у нас самый важный вопрос, в котором заключается все наше будущее, даже, так сказать, самый практический вопрос наш теперь' (XI. — 185).

Преодоление духовного разрыва народа и интеллигенции, достижение нравственного единства всего общества — эта idee fixe, начиная с 1860-х годов, неизменно выдвигалась и отстаивалась Достоевским.

Но публикуемый отрывок интересен не только углублением и развитием уже знакомой темы. Важно уяснить его местоположение в тексте 'Дневника'.

Дело в том, что этот фрагмент служит как бы введением к двум большим главам июльско- августовского 'Дневника' 1877 г. Эти главы целиком посвящены восьмой части 'Анны Карениной'. В них дается самая развернутая характеристика творчества Льва Толстого, какая только встречается во всем литературном наследии Достоевского. Достоевский формулирует здесь свои взгляды на восточный вопрос, в корне отличные от тех, какие были высказаны Толстым в его романе. Этот пункт является чрезвычайно важным для понимания нравственной сущности публицистики Достоевского. В различном отношении двух великих писателей к восточному вопросу сказались два различных подхода к кардинальнейшим нравственным и историческим проблемам.

Достоевский гениально уловил и подверг критике зачатки того миросозерцания, которое окончательно сложилось у Толстого лишь в 1880-е годы[183].

Публикуемый отрывок, будучи сохранен в тексте 'Дневника', придал бы 'толстовским' главам характер весьма широкого обобщения. Его исключение из окончательного текста, несомненно, ослабило персональную направленность критики, смягчило ее общую тональность и — что важнее всего — устранило возможность соотнести позицию самого Толстого с кругом тех общественных явлений, о которых с негодованием говорит здесь Достоевский.

Отрывок № 3, предназначавшийся для майского 'Дневника' 1876 г. носит, так сказать, объяснительный характер. Это объяснение было вызвано совершенно неожиданными для читателей 'Дневника' словами, содержавшимися в предыдущем, апрельском, выпуске. Достоевский писал в нем о неизбежном крахе великих европейских держав, которые 'все будут обессилены и подточены неудовлетворенными демократическими стремлениями огромной части своих низших подданных, своих пролетариев и нищих'. В России же, по мысли Достоевского, этого не может случиться, так как 'наш демос доволен, и чем далее, тем более будет удовлетворен, ибо все к тому идет, общим настроением, или лучше согласием' (XI. — 267).

Характерно, что писатель был вынужден вернуться к этому вопросу под влиянием читательских откликов. Отвечая в майском 'Дневнике' на протестующее письмо одного из своих корреспондентов, он признает, что 'получил уже сведения и о некоторых других мнениях, тоже не согласных с моим убеждением о довольстве нашего 'демоса'' (XI. — 306).

Автор 'Дневника' счел необходимым объясниться. И немудрено: заявление о 'довольстве демоса', толкуемое буквально, звучало явным диссонансом во всей публицистике Достоевского и не могло не вызвать у его читателей удивления и неприязни.

Летом 1876 г. писателю могло казаться, что сама жизнь санкционирует реализацию его идеала. Подобную возможность Достоевский усмотрел в движении солидарности с борьбой славян за освобождение — движении, которое, по мысли писателя, было призвано положить начало духовному соединению интеллигенции и народа. События, вызванные восточным кризисом 1870-х годов, явились для Достоевского своего рода 'пророчеством и указанием'.

Следует признать, что та социальная иллюзия, которую Достоевский с исключительной настойчивостью и талантом поддерживал в своем 'Дневнике', не была лишь случайным порождением его писательской фантазии, а имела определенные корни в реальной действительности.

Период 1876-1877 гг. следует непосредственно после неудачи 'хождения в народ' и перед второй революционной ситуацией, перед выстрелом Веры Засулич и вспышкой народовольческого террора. Это период мощного и, можно сказать, всенародного движения помощи славянам, когда в рядах русских добровольцев в Сербии Степняк-Кравчинский сражался 'рядом' с генералом Черняевым и когда в самой России к солидарности со 'славянскими братьями' призывали все без исключения органы печати — от 'Московских ведомостей' до 'Отечественных записок', хотя бы и руководствуясь при этом весьма различными побуждениями.

Но 1876-1877 гг. вместе с тем и время больших ожиданий: освободительная миссия России на Балканах не могла не породить надежд на 'увенчание здания' в самой России — надежд на завершение реформ, начатых в 1860-е годы царствованием Александра II. 'Куда пойдет страна?' — этот вопрос не снимался с повестки дня вплоть до 1 марта 1881 г. и последовавших за ним событий.

В создавшейся исторической ситуации Достоевский видел возможность исключительного для России социального исхода. Эта идеологическая аберрация поддерживалась помимо прочего давним убеждением писателя, что освобождение крестьян 'сверху' обнаружило в России историческую потенцию нравственного, 'полюбовного' решения всех социальных проблем. Недаром в приводимом отрывке, обосновывая свою точку зрения, Достоевский указывает на 'этот несомненный, чистый, бескорыстный демократизм общества, начавшийся еще давно и проявивший себя освобождением крестьян с землею'.

Таким образом, само общество, 'начиная с самого верху', должно, по мысли Достоевского, пойти навстречу народу — вот почему 'наш демос <…> чем далее, тем более будет удовлетворен'. И если в настоящем, — пишет Достоевский, — еще многое неприглядно, то, по крайней мере, позволительно питать большую надежду, что временные невзгоды демоса непременно улучшатся…' (XII. — 276).

Надеждам писателя не суждено было осуществиться. Его исторический оптимизм не нашел подтверждения: напрасно он полагал, будто бы 'противников демократизма <…> у нас теперь очень мало'.

Кстати, в рукописи окончание этой фразы (и всего рассуждения) выглядит несколько иначе:

'очень мало, что почти и нет, а если и есть, то попрятались'[184].

Надо сказать, что уже к 1877 г. многие иллюзии Достоевского были развеяны самой жизнью. Поэтому тон 'Дневника' 1877 г. несколько иной. В этом смысле интересно сравнить отрывок № 3 (1876 г.) с отрывком № 2 (1877 г.) — между ними почти годовой интервал. И если в мае 1876 г., говоря о 'временных недугах' общества, Достоевский заявляет, что оно тем не менее 'становится [народным] хочет стать народом', то уже в августе следующего года, в отрывке, чрезвычайно резком по тону, писатель не находит для этого общества никаких добрых слов.

Помимо публикуемых ниже отрывков приведем здесь еще несколько фрагментов из черновой рукописи, к майскому 'Дневнику' 1876 г., которые не вошли в окончательный печатный текст.

Первый из этих отрывков предназначался для главки 'Одна несоответственная идея', посвященной самоубийству акушерки Писаревой. Писатель ссылается еще на один случай самоубийства:

'Под Москвой, за городом застрелился один семинарист в Богородске, кажется, нет со мной теперь этого номера газеты, он не нуждался, был обеспечен, но оставил записку, что не хочет жить вором'[185].

Любопытны неопубликованные фрагменты из главки 'Нечто об одном здании. Соответственные мысли'. Повествуя о своем посещении Воспитательного дома, Достоевский делает, как обычно, далеко