идущие обобщения. Он пишет о судьбе детей, этих 'вышвырков', о которых, по мысли писателя, должно заботиться все общество — дать им образование, 'и даже самое высшее образование всем, провесть через университеты <…> одним словом, не оставлять их как можно дольше, и это, так сказать, всем государством, принять их, так сказать, за общих, за государственных детей'.
Далее Достоевский писал:
'материнство разве может исчезнуть?'
Напротив, может быть, если общество возвысится до гуманной идеи о сознании своего долга к этим несчастным вышвыркам, то не может оно и само не улучшиться, а в улучшенном обществе улучшится и мать, улучшится и сознание долга родительского. Долг же общества к этим вышвыркам ясен: если государство признает, что семейство есть основание обществу, долгу, чести, всему государству, будущему его, всему человеческому целому, то чем небрежнее оно отнесется к этим вышвыркам, тем вправе лишить их средств приобрести чувства долга, чести, гражданина — т. е. всего того, что приобретается в семействе, стало быть, рискует породить негодяев самому себе же во вред.
На этой же странице рукописи располагается еще один отрывок, исключенный при окончательной редакции:
'По-моему христианство едва только начинается у людей. Дело именно [в том-то и дело] должно разрешиться нравственной, т. е. самой трудной стороной. А начать разрешать, что тут законно и незаконно, другим путем — непременно провалишься. А впрочем, если в фельетоне заговоришь об этих темах, то непременно провалишься, а потому замолчу. К тому же я с самого начала объявил, что скажу только лишь по поводу, и что здание это придется еще и еще раз поглубже исследовать'[186].
Мы видим, с какой последовательностью осуществляется Достоевским единство в подходе ко всем затрагиваемым проблемам: этический критерий приобретает в 'Дневнике' характер абсолюта — с точки зрения нравственности оцениваются как всемирно-исторические события, так и 'мелкие', казалось бы, явления общественного бытия. Этическое пространство 'Дневника' нераздельно: макрокосм соединен здесь с микрокосмом, их стихии слиянны.
В связи с посещением Воспитательного дома находится и упоминание Достоевским романа Виктора Гюго 'Отверженные'[187].
Достоевский развивает свою мысль о судьбе незаконнорожденных детей; 'Les miserables' вспоминаются именно по этому поводу:
'Поэзия иногда касается этих типов, но редко. Кстати мне припомнился сыщик Javert из романа Victora Гюго 'Les miserables' — он родился от матери с улицы, чуть ли не в укромном уголке, <… > и всю жизнь ненавидел этих женщин. Он за ними присматривал как полицейский и был их тираном. Он всю жизнь обожал крепкий порядок, данный строй общества, богатство, имущество, родоначальность, собственность и не как лакей, о, совсем нет. Я ничего не читал глубже в этом 'отрицательном' роде. Говорят о реализме в искусстве: Javert не реализм, а идеал, но ничего нет реальнее этого идеала'[188].
Фрагменты, публикуемые под № 4 и № 5, представляют собой тонкие социально-психологические зарисовки. В этих отрывках Достоевский как бы намечает своеобразную классификацию различных психологических типов русского общества.
Интересно, что развиваемые здесь идеи почти в том же виде присутствуют уже в черновых записках к 'Подростку'. В этом нетрудно убедиться, сопоставив оба текста.
В записях к 'Подростку' читаем:
'Нигилисты — это [мы] в сущности были мы, вечные искатели высшей идеи. Теперь же пошли или равнодушные тупицы или монахи. Первые — это 'деловые', которые очень, впрочем, нередко застреливаются, несмотря на всю свою деловитость. А монахи — это социалисты, верующие до сумасшествия, эти никогда не застреливающиеся.
— Полноте, нигилисты ли не застреливаются?
— Это попавшие в нигилизм ошибкой. Нигилизм без социализма — есть только отвратительная нигилятина, а вовсе не нигилизм. Так и называй: 'нигилятина'. Тут или глупость, или мошенничество, или радость праву на бесчестье, но вовсе не нигилизм. Всего же чаще радость праву на бесчестие. Настоящий нигилизм, истинный и чистокровный, это тот, который стоит на социализме. Тут все — монахи. Чистый монастырь, вера беспредельная, сумасшедшая. Потому-то и отрицается все [весь свет], что противно социализму, что веруют. Все, что не по вере их, то и отрицается. А что не по вере их? Весь наш мир. Вот наш мир и отрицается.
Подросток. Что ж, тут все разряды или есть еще?
— Есть еще третий разряд — чистокровные подлецы всех сортов, но эти всегда и везде одинаковы, так что об них не стоит и говорить'[189].
Этот же цикл идей повторяется в публикуемых фрагментах. И там и здесь сближаются нигилизм и идеализм как явления, проистекающие из одного источника, и там и здесь проводится членение на 'разряды'. Совпадают даже словесные формулировки ('право на бесчестье'). 'Идея, попавшая на улицу', — этот мотив вновь и вновь повторяется писателем. 'Высшая мысль' опошляется 'золотой серединой'. Как уже указывал А. С. Долинин, толкование Достоевским этого вопроса приближается к положениям известной статьи Н. К. Михайловского 'Идеализм, реализм и идолопоклонство', автор которой говорит о том, что 'пришлые люди, подобрав наши краткие и ясные формулы <…>, навесили на них всевозможные грязные поползновения, всяческую низость, всякое, совсем не подходящее нравственное тряпье, подобранное ими на заднем дворе практической жизни'[190].
В последнем из публикуемых отрывков (№ 6) речь по сути дела идет о тех же нравственных коллизиях, которые занимали особенно большое место в творчестве Достоевского, начиная с 'Записок из подполья' и 'Преступления и наказания'. Нетрудно заметить, что суждения 'парадоксалиста' строятся на своеобразно трансформированных идеях 'разумного эгоизма' — именно в том виде, какими они становятся, 'попав на улицу'. С другой стороны, рассуждения 'парадоксалиста' восходят к кругу 'женевских идей', т. е. к учению Руссо о нравственности, вытекающей не из 'любви к ближнему' как таковой, а из некоего 'нравственного эгоизма' (ср. запись к 'Подростку': 'Он ненавидит женевские идеи (т. е. человеколюбие, т. е. добродетель без Христа) и не признает в добродетели ничего натурального')[191].
Впервые публикуемые фрагменты рукописи 'Дневника писателя' дополняют наши представления об этом произведении Достоевского.
<1>
[А кстати уж еще раз и отступая от дела, и пусть это будет глава лишняя: существует ли пророчество, т. е. существует ли в человеке способность пророческая? Говоря так, я предполагаю лишь естественную способность, заключающуюся в организме человека (или даже нации), но, разумеется, исключаю из вопроса моего совершенно тот дар пророчества, о котором говорит священное писание. Та тема особенная и к настоящему вопросу не подходящая. Современная наука, столь много трактующая о человеке и даже уже решившая много вопросов окончательно, как сама она полагает, кажется никогда еще не занималась вопросом о способности пророчества в человеке] — // [потому ли что ей некогда было или потому что не находилось достаточно фактов для начала исследования [тем не менее даже], или даже для возбуждения самого вопроса] [Тем не менее] [Кстати] В вопросе о способности пророчества в человеке, способности предчувствий и т. д. уверены очень многие в наше время [и даже слишком многие] и, главное, даже из самых образованных людей. Правда, никто не умеет ничего сказать точно, и все только разводят руками перед фактом. [Но хорошо ли так оставлять дело со стороны науки, хорошо ли оставлять нечто предвзятое,
