поклонники со всей России стали бы ездить к нему с выражением чувств?! Но теперь, если бы я была в Петербурге, я бы пошла к нему, и он уже сам был бы виноват. Разве не описал он, как было приятно старцу Зосиме, когда к нему пришла простая русская глупая баба со своим русским простым спасибо?! И я бы пришла и сказала 'спасибо', — спасибо, что он думал и высказал вещи, которые без слов наполняли душу и мучили меня; спасибо, что он не гнушается войти в скверное, преступное сердце и выкопать там нечто и прекрасное, за то, что любит деток, за художественное наслаждение его образами, за слезы, за то, что с ним я забыла ежедневные заботы и мелочи жизни и как-то вознеслась над ними. Невольно сравниваешь Достоевского с европейскими романистами — я беру лучших из них — французов: Золя, Гонкур и Доде, — они все честные, желают лучшего; но, боже мой, как мелко плавают! А этот… и реалист, такой реалист, как никто из них! Его лица — совсем живые люди! Вам кажется, будто вы знавали их или видели где-то, будто вы знаете тембр их голоса. Еще более реальности придает этим людям высокохудожественный прием — не описывать их, а давать читателю знакомиться с ними постепенно, как это бывает в жизни. Наблюдатель Достоевский такой тонкий и глубокий, что можно только поражаться, — это, конечно, не новость. И, вместе с этим крайним реализмом, можно ли на свете найти еще такого поэта и идеалиста?! Ведь это почти достижение идеала искусства, — человек, который реалист, точный исследователь, психолог, идеалист и философ. Да, он еще и философ, — у него совсем философский ум, а между тем он, вероятно, не получил философского образования; видно, философы бывают врожденные, как гении. Говорить ли тебе, что я ревела, читая рассказ бабы об умершем ребенке?! И как он так знает женское сердце?! Должно быть, и это врожденное: сила его любви дала ему понять женское и детское сердце. А какое впечатление всего хода романа! Как перед грозою, собираются, собираются тучи, и ты видишь — неминуема уже гроза, — так и тут: собираются события, воздух становится все гуще и невыносимее, и так сильно впечатление, что хочется, чтоб уж он убил его поскорее, чтобы уже было кончено. Прочла я вчера вечером об <истязании?> детей и Великого инквизитора, не могла больше читать, да и провалялась до утра, думая об этом всем и сочиняя письмо к Достоевскому. Мне так вдруг захотелось исповедоваться ему и услышать от него какое-нибудь нужное мне слово! Захотела исповедоваться ему потому именно, что он все поймет и никем не гнушается. Я бы, может быть, была действительно способна это сделать, если бы он позволил. Право, я какая-то сумасшедшая! Все-таки, если увидишь его, передай ему мое спасибо' (Юнге Е. Ф. Воспоминания (1843-1860 гг.). — С. V-VII).
Из письма Юнге к Достоевскому:
'Вы позволили мне писать вам, многоуважаемый Федор Михайлович, как же противостоять такому искушению? <…> Не могу выразить вам, как сильно я ценю вас как писателя и мыслителя <…> Вот почему в год войны я часто была на пороге, чтобы идти к вам, но никогда не могла решиться и просто мучилась этим, особенно в то время, когда вы прекратили 'Дневник', — мне так хотелось упросить вас продолжать нам это утешение. Вы посвятили свое время не менее прекрасному труду. Много бы хотелось сказать про 'Карамазовых', много мыслей и чувств пробудила во мне эта чудесная повесть, но боюсь надоесть вам <…> С одной стороны, я теперь рада, что моей мамаше вздумалось показать вам мое письмо. Вы, вероятно, увидели из него, что оно не предназначалось для ваших ушей, и это гораздо лучше. Если б я прямо написала вам, я, конечно, не высказалась бы так откровенно, искала бы фраз, и вышло бы не то. Моя мама передала мне, что вы говорили, что я могла бы писать, и хвалили мое письмо <…> Вы, вероятно <…>, поняли самое главное, что я бесконечно благодарна вам вообще всегда и в частности теперь, когда вы отнеслись ко мне ласково, и что я была бы счастлива, если б мои, может быть, глупые, но искренние, правдивые слова доставили вам самое малейшее удовольствие' (Письма. — IV. — С. 408-410).
На это послание Достоевский ответил Юнге 11 апреля обширным письмом (Письма. — IV. — С. 135- 137).
А. М. Достоевский, вероятно, нуждавшийся в протекции.
В записке, относящейся к этому времени и датированной 'вторник', гр. А. И. Толстая писала: 'Простите, дорогая Анна Григорьевна, мою докучливость насчет 'Карамазовых', хочется доставить удовольствие Кате к празднику. Родная, скажите, неужели Федор Михайлович намерен хоть когда-нибудь написать к Кате? Да наградит его бог за такое доброе дело… ' (Авт. // ЦГАЛИ. — Ф. 212. — Оп. 1. — Ед. хр. 215).
О публичных чтениях Достоевского см. подробно в 'Воспоминаниях' А. Г. Достоевской. — С. 350- 354.
Речь идет о литературном вечере, состоявшемся 28 марта в зале Благородного собрания и привлекшем, по словам хроникера, 'громадную массу публики'. Выступление Тургенева не состоялось из-за его внезапного нездоровья. После выступлений О. Ф. Миллера, прочитавшего 'Люцерн' Толстого, Я. П. Полонского, П. И. Вейнберга и пианистки Сергеевич, во втором отделении выступил Достоевский.
'Как только <он> появился на эстраде, разразилась буря рукоплесканий. Ф. М. прочел вторую главу из своего романа 'Преступление и наказание'. По окончании чтения, лектору поднесли два лавровых венка и вызывали раз семь <…> Все участвовавшие в вечере встречались и провожались самыми дружными аплодисментами, но больше всех оваций выпало на долю Ф. М. Достоевского' (Новое время. — № 1468. — 30 марта).
Вероятно к этому времени относится недатированная записка К. М. Станюковича к жене:
'Люба, милая Люба! Сейчас узнал, что сегодня будут овации Тургеневу и Достоевскому. Готовят поднести венки им. Ступай на чтение. Будет интересно!..' (Авт. // ГПБ. — Ф. 736. — Ед. хр. 43).
Константин Николаевич Бестужев-Рюмин (1829-1897) — историк, профессор Петербургского университета, один из основателей Высших женских курсов (так называемых 'Бестужевских').
